Повести л-ских писателей

– Если экстраполировать, как грамотность росла в последние десятилетия до революции, то, скорее всего, полная грамотность получилась бы только немного позже. Но это трудно знать точно. Данные не очень надёжные. Наверно, надо посмотреть в интернете. Может, есть новые исследования…

– Как ни удивительно, – язвит Вернадский, не поднимая век, – есть на свете страны, где достижение полной грамотности произошло без Гражданской войны и прочих видов братоубийства.

– Пример тому Финляндия, – говорит Лизаксанна.

– В Финляндии была гражданская война, – напоминаем мы, встрепенувшись. Не потому, что это уточнение кажется нам суперважным, а просто чтобы не молчать слишком долго.

– Когда? – спрашивает Лизаксанна. – Я упустила эту войну почему-то…

Нас немножко подмывает сказать: ты её упустила, потому что с тех пор, как тебя выдернули, прочитала уже кучу книг про судьбы России и только одну статью про Финляндию в «Википедии». Хотя финский паспорт у тебя. И henkilötunnus.

Но мы, конечно, этого не говорим. Это мелочно и незачем. Тем более что инициативу перехватывает Вернадский.

– Не столь уж важно когда, – говорит он. – Важно, что победили в той войне финские белые. Если бы победили здешние большевики, то мы бы не наблюдали социалистического благоденствия, какое теперь имеем счастье наблюдать в этой прекрасной стране. Не парадокс ли, Александра Михайловна?

Мы ёрзаем на табуретке. Нас в школе учили, что в гражданской войне, если по-хорошему, не было победителей. Только жертвы с обеих сторон. Огромные, по финским меркам. Но мы не хотим спорить о судьбах Финляндии.

– После гражданской войны был террор… – тихо говорим мы. Просто чтобы реплика Вернадского не осталась без ответа.

– Что вы сказали? – переспрашивает Лизаксанна. – Дарья?

– В Финляндии, – пытается скорректировать тему Тайна Лайтинен, – была довольно высокая грамотность ещё до русской революции. В Эстонии тоже. Это, если я не ошибаюсь, связано с тем, что лютеранская церковь хотела, чтобы люди могли сами…

– Не менее существенно, – продолжает Вернадский, – что Финляндия героически отразила наше варварское нападение. В сороковые я не видел этого с ясностью. Было смутное понимание, что мы сами с англичанами затолкали финнов в объятия Гитлера. Но была и ожесточённость против них, естественная в военное время. Здесь видно парадоксальное свойство человеческой природы. Меня всегда занимало, что один и тот же человек об одном и том же в одно и то же время может мыслить разное и несводимое в одно. Какая всё-таки жалость, что наши глубокоуважаемые они выдернули Александру Михайловну так рано. А то любопытно было бы её послушать. Какие процессы протекали в душе Коллонтай, когда мы напали на Финляндию? – Вернадский открывает глаза, поворачивает голову, смотрит на КД. – Vous aviez toujours aimé la Finlande, n’est-ce pas[35], Александра Михайловна? Каково было отреза́ть от неё куски? Что вам думалось, когда грузин ваш отправил русских пролетариев убивать финских пролетариев? А вы на вашей посольской службе его выгораживали перед шведами, перед всем миром?

– Владимир Иванович, – привычно одёргивает Вернадского Тайна Лайтинен. – Мы говорили об этом уже. Мы договорились не путать. Она это не делала. Это было через двадцать два года.

Ну всё, here we go. Ещё одна любимая тема. Сейчас подключится Лизаксанна. Сейчас они начнут обсуждать, с какой скоростью личность меняется в разные периоды жизни. Потом будут спорить, что вообще такое личность. Будут гадать, сколько личностей помещается в одном человеке от рождения до смерти. И может ли одна и та же личность существовать с перерывами? Это для них главный вопрос. Они каждый раз его обсуждают. Но это нормальная тема, это не судьбы России. Мы отлично понимаем, почему фан-клуб л-ских писателей без конца переходит на личности. Тем более на свои личности. Мы тоже очень хотим поговорить хоть с кем-нибудь о том, кто мы такая. О нашем появлении на свет.

До и после заседаний, когда мы готовим записки фан-клуба ПЛП с Алиной и Лизаксанной, когда набираем, переводим, транскрибируем, и комментируем, и укладываем готовые распечатки в аккуратные папки для всех свидетелей и заодно для себя, то есть на самом деле для мамы (и, возможно, для Марьи), – короче, когда мы заняты общим делом, нам легко совсем не думать о себе. Но в такие минуты, как прямо сейчас, не думать о себе нереально. Весь роящийся пёстрый хлам у нас внутри, все блестящие кусочки мира в нашем сознании разлетаются по каким-то тёмным углам, и остаются только наша собственная загадка и непонятные, нервирующие взгляды КД, которая явно что-то знает. И ещё остаётся выжидающее, терпеливое молчание той учёной из Германии – той Тани, к которой обращался мёртвый Алинин папа, когда писал «Шура, Таня» в своих распечатках.

Меня тоже сделали

Хельсинки.

Август 2020 года