Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Если у мастеров искусства есть мужество (что сомнительно), яростная, достойная саблезубых тигров решимость Апто сохранить собственную жизнь была бы лучшим тому подтверждением. Увы, слишком часто жизнь заставляет нас путать отчаяние и эгоизм с мужеством, ведь внешние их проявления одинаково грубы и даже ужасающи.

Даже почтенный Тулгорд Мудрый отступил, слыша их дикарские завывания. Голосования не требовалось.

***

Ночь еще молода, что бы вам ни чудилось, и рассказ ждет нас, огромное бревно (и откуда его только притащили?) высасывает пламя из постели углей, смола шипит, круг сдвигается теснее, лишь госпожа Данток остается в карете, как и всегда.

Давайте же ради удобства еще раз пересчитаем их. Апто Канавалиан, новичок, более бледный, нежели подобает спасенному от смерти. Кляпп Роуд, почти сто лет творивший посредственность и вознесенный на миниатюрные высоты. Эвас Дидион Бликер, почтенный рассказчик и глас остальных. Пурса Эрундино, ставшая серьезной в мерцающем свете очага, глаза мрачны как гаснущие свечи. Бреш Фластырь, приговоренный говорить первым - сидит словно на муравьиной куче, сверкая взором и обильно потея. Ниффи Гам, склонившийся вперед почти грозно, начищенные сапоги блестят на вытянутых ногах, у коих приютились две дамы из Свиты, Огла Гуш (ресницы дрожат, улавливая каждое биение возлюбленного сердца) и Опустелла (брови взлетели, как гусеницы на горящем сучке). Пампера тем временем вновь меняет позу, клонясь грудью к медновласной голове Ниффи. Кто знает, какие знойные посулы слышит его плененное ухо?

Крошка, Блоха и Комар из Певунов господствуют, создав оборонительный вал с одной стороны, сварливую стену колючей и пахучей плоти; у корявой ручищи Крошки сидит Щепоть, губы смазаны салом, и украдкой бросает полные желания, но никому не желанные взоры. Стек Маринд отошел в сторону и едва виден в угасающем свете костра. Брюхо его бунтует, но едва ли он согласится ублажать его в компании скотов. Здраворыцарь Арпо Снисходительный сидит, облитый золотым мерцанием доспехов, и сердито смотрит на Певунов, а Тулгорд Мудрый ковыряет в зубах (своих, разумеется) острием кинжала, готовый вставить меткую ремарку.

На последнем месте распорядитель, как там его имя? Приходится напрячь мышцы памяти, словно портному - ага, Сардик Тю, похожий на птицу, настороженный и готовый услужить, хотя и встревоженный предстоящей процедурой.

Итак, буду надеяться, что успел разжевать всё и даже дитя не подавится моим простым и ясным вступлением!

Рассказ начинается с неожиданных слов в свете костра, в тепле, полном рассеянных ароматов, в полутьме за спинами трех беспокойно фыркающих лошадей и двух мулов, что ревниво следят за ними (они кажутся выше, чем оказываются, и эти пышные гривы похожи на оскорбление!) Великая Сушь затаилась мерзлой пустошью за этим ярким островком, они полна валунов, камней помельче и уродливых кустов. Карета скрипит от внутреннего движения; верно, покрасневший глаз прижался к щели меж ставен или морщинистое ухо насторожено, со всей силой надежды стремясь наружу.

В воздухе ощутимо повис страх и пахнет потопом.

Отчет о двадцать третьей ночи

- Но слушайте! Чей будет рассказ? - Это возгласил Бреш Фластырь, мужчина того роста, который коротышки презирают из принципа. Волосы его были уложены, но оставались чрезмерно буйными, зубы шли почти ровными рядами, аккуратно подстриженные усы и короткая борода обрамляли полные губы. Губы, словно созданные манерно морщиться, лицо, привыкшее к жалобному выражению и нос, о котором решительно нечего сказать.

Слова прозвенели в ночном воздухе, Бреш ждал вызова - но никто не откликнулся. Можно было бы перечислить причины, и в каждой была бы некая обоснованность. Во-первых, двадцать два дня жестоких лишений и ужасов утомили нас всех. Во-вторых, давящий вес неизбежности оказался поистине тяжким (по крайней мере, для самых чувствительных). В-третьих, дело было в чувстве вины, самом забавном из душевных терзаний. Стоило бы коснуться его подробнее... впрочем, нет нужды. Кому, умоляю вас, незнакомо чувство вины?

Словно подчеркнув положение, жир с треском капнул на уголья и все вздрогнули.

- Но мне нужна передышка и, к тому же, приходит время пира критиков.

Ах, пир критиков. Я кивнул и улыбнулся, чего никто не заметил.

Бреш вытер руки о бедра, метнул взгляд на Пурсу и помялся, устраиваясь удобнее. - Единственная претензия Ордига на гениальность состояла в тысяче плесневелых свитков и умении вовремя схватить покровителя за член. Назовите себя человеком искусства - и можете отказаться от всяческих уз. Разумеется, всем известно, что дерьмо хорошо удобряет. Но что вырастет на этой почве, вот вопрос.

Костер плевался искрами. Дым восходил и дрейфовал кругами, одаряя жжением всё новые пары глаз.

Лицо Бреша Фластыря, такое оживленное в оранжевом свете очага, плыло, словно отсеченное от тела; угольно-серый плащ с серебряными фибулами окутывал шею и тело, что вполне подходило ситуации. Изрыгающая слова голова могла бы торчать на шесте, и я не удивился бы, окажись оно именно так.