Повести. Рассказы

Я не оговорился, именно — розовая. Пусть даже детство твое было горьким, все равно горечь с годами уйдет, как высыхают слезы на глазах, как рассеивается туман в полях…

Была, разумеется, своя горка и у Георгия Федоровича.

…В дальней дали, в сизой дымке десятилетий видится ему отец.

То ли те давние годы цепкая память сохранила навсегда, то ли рассказывала Егорке мать, то ли как-то иначе сложилось, но до сей поры помнил он об отце.

Вот в выгоревшей военной гимнастерке лежит отец на земляном полу в хате и бьется, как говорили тогда, в падучей. Дрожащими веками прикрыты глаза. Смоляной казацкий чуб рассыпался. Синие пальцы сжаты в кулаки.

Мальчишке мучительно видеть отца таким больным. Кинуться бы к нему, помочь. Но как это сделать, где взять силы? Кликнуть бы мамку, да ее нет дома, в поле она.

Страшно Егорке, оттого что не может ничем помочь. А отец не видит и не слышит ничего, не может слова сказать. Живой он? Вроде бы живой.

От страха мальчишка забивается под кровать.

Там темно и поэтому ему спокойнее. Может быть, с тех пор он и не стал бояться темноты — любил отдыхать в хате с занавешенными окнами, любил глухие осенние ночи.

Еще ему видится в той дальней дали…

По глубокому песку тянутся дроги и до того скрипят, что у Егорки от этого скрипа болит голова.

На дрогах — гроб из некрашеных, растрескавшихся досок. На крышке, которую забили ржавыми гвоздями почему-то еще дома, — черный крест. Какой-то кособокий; мама рисовала его, и ей никак не удавалось провести ровные линии.

В дроги запряжена старая кобыла. От старости и с голодухи шерсть у нее на спине повылезла, а глаза так тоскливо смотрят, что, казалось, кобыла вот-вот заплачет. Она с трудом переставляла ноги и поднимала пыль. Егорка от этой едучей пыли чихал и кашлял.

Когда закапывали отца, комья глины глухо бились о крышку гроба, и мальчишке все думалось, что от этих ударов отцу больно.

На кладбище и обратно мама несла Егорку на руках и беззвучно плакала. Слезы падали ему на плечо и были очень горячими.

Дома мама сидела с Егоркой на кровати и причитала:

— Одни мы остались, одинешеньки. Нет у нас защитника, нет у нас кормильца. Ты, Егорушка, ты, мой бедненький, скоро станешь в доме за старшего, станешь хозяином. На тебе лежать будет наша забота, радость и печаль наша.

Не понимал он тогда смысла этих слов, но чудились они ему важными.

А спустя годы повял все и стал в доме действительно за хозяина — не ждал, пока мать велит починить калитку, когда про сено скажет, про огород. Сам знал всему время и порядок, хотя и был еще мальчишкой.

Уже потом, потом, когда Георгий стал взрослее, мать рассказала ему об отце, который вернулся с германской войны контуженным. Вернулся в станицу войска донского Зимовники, чтобы зарыли его там в горячие пески, чтобы вечно над ним шумели родные ветры. Рассказывала, что писал он с фронта: «Скоро царя и панов выгоним, сами станем хозяевать на своей земле». Писал об этом отец с фронта, мечтал, да не пришлось ему подышать волей, походить свою землю. Когда болезнь отпускала его, он просил беречь сыновей, надеялся, что они-то будут счастливыми.

Рос Егор, и ему так хотелось, чтобы у него, как и у других ребят, был отец, чтобы ездить с ним в ночное, спать на одном кожушке и слушать его рассказы про войну, про добрых великанов. Пахать бы вместе с ним поле. Да и просто иногда подержаться за большую, шершавую, самую сильную во всем свете руку.

Не пришлось.

Овдовела мать совсем молодой. Красивая и работящая, она могла бы выйти замуж — сколько ее сватали видные, стоющие казаки, — не пошла. Говорила, куда ж мне с двумя мальчишками, зачем они чужому человеку сдались? Говорила так, а на самом деле было иначе.

Слышал Егор нечаянно разговор матери с соседкой.

— Не живешь ты, а прозябаешь, подружка. Какие казаки за тебя сватаются, а ты все кочевряжишься. Глупая ты или дюже переборчивая, не пойму тебя.

— Не кочевряжусь, — ответила мать, — просто не могу я. Как вспомню Федора своего, сердце заходится. Никого не пущу к себе — так душе моей покойнее и сердцу радостнее, хотя иной раз до того бывает тоскливо, на белый свет бы не смотрела…

Уже потом, спустя годы, когда впервые пришла к Георгию любовь, когда обожгла его и возрадовала, он вспомнил разговор матери с соседкой и попросил свою судьбу, чтобы она одарила его таким постоянством в любви, какое было у матери.

…Железная дорога из Царицына в Новороссийск лежала через станицу Зимовники.

Бормотовы жили на дальнем краю станицы, широко раскинувшейся по степи. Так далеко от станции, что только в предрассветной тишине сюда доносились гудки паровозов. Мальчишка, несколько лет проживший на земле, еще не знал, что такое паровоз, не видел его.

Однажды на тот дальний край станицы, где жили Бормотовы, пришел со станции комиссар. Он обратился к станичникам за помощью — кончилась гражданская война, настала пора строить новую, мирную жизнь, нужно восстанавливать железную дорогу, разрушенную белыми.