Поздняя греческая проза

Но разнообразные яства появлялись одно за другим. Принесли серебряное блюдо, на котором лежал большой хлеб, гуси, зайцы, козлята, искусно выпеченные хлебцы, голуби и голубки, куропатки и всякие прочие пернатые, какие только водятся на свете. "Отдали мы и это рабам, — продолжает Гипполох, — и когда досыта наелись, вымыли руки. Тогда принесли множество венков из разных цветов и к каждому из них — золотой убор, равный по весу тому украшению, которым нас увенчали в начале пира". После этого Гипполох сообщает, что Протей, — внук знаменитого Протея, сына Ланики, которая была кормилицей царя Александра, — выпил очень много (ведь пьяницей был и дед его Протей, спутник Александра), ибо пил за здоровье всех подряд. Затем он пишет следующее: (3.) "Мы были уже в том приятном состоянии, когда здравый рассудок покидает нас. В это время пришли флейтистки, певицы и какие-то родосские арфистки; по-моему, они были нагие, но другие гости говорили, что на них были хитоны. Сыграв, они удалились. На смену им вышли другие женщины, которые несли каждая по два лекифа с миррой; один из них был Золотой, другой серебряный, оба вмещали по котилу и были скреплены между собой тонкой золотой пластинкой. Их роздали гостям. Потом принесли уже не угощение, а целое богатство: позолоченный серебряный поднос (золото покрывало его толстым слоем), такой большой, что на нем поместилась огромная жареная свинья; она лежала навзничь и показывала брюхо, набитое вкусными вещами: в нем были вместе запечены дрозды, утки, бесчисленное множество жаворонков, яичные желтки, устрицы, морские гребешки. Все это роздали гостям в горячем виде. Потом, выпив, мы взяли золотые ложки и положили себе мяса козленка, совсем еще горячего и лежавшего на таком же блюде. Каран, увидев, что подарки уже некуда класть, приказал подать нам корзинки для провизии и для хлеба, сплетенные из пластин слоновой кости. Мы были в восторге и принялись рукоплескать жениху: ведь так у нас сохранялось все, что нам подарили. Потом снова принесли венки и двойные лекифы с миррой, золотые и серебряные, по весу равные первым. Когда установилась тишина, к нам ворвались люди, которым впору было бы участвовать разве что в горшечных празднествах в Афинах, а с ними итифаллы[474], комедиантки и какие-то нагие фокусницы, кувыркающиеся на мечах и выдувающие огонь изо рта.

4. Избавившись от них, мы снова обратились к подогретым крепким винам — фасийскому, мендесийскому, лесбосскому; золотой кубок, поданный каждому из нас, был очень велик. После питья принесли оправленное серебром хрустальное блюдо, поперечником примерно в два локтя, полное жареной рыбы разных сортов. Кроме того, всем дали по серебряной хлебнице с каппадокийскими булками, часть которых мы съели, а часть отдали стоявшим позади рабам. Вымыв руки, мы надели новые венки и снова получили золотые уборы, которые были вдвое больше прежних, и новые двойные лекифы с миррой.

Когда водворилась тишина, Протей, соскочив с ложа, попросил чашу емкостью в целый хой, наполнил ее фасийским вином, добавил в него чуть-чуть воды и выпил все, сказав при этом:

— Кто больше пьет, и веселится больше тот!

И Каран сказал ему:

— Раз ты выпил первый такую чашу, то тебе будет она в дар. И другие получат такую же, если сумеют ее осушить. — При этих словах мы "все девять воспрянули"[475] и схватили кубки, стараясь опередить один другого. А один из нас, несчастный, который но мог много пить, сел и заплакал, что останется без чаши; и Каран милостиво подарил ему пустой фиал.

После этого вышел хор из ста человек и стройно спел брачный гимн, а после хора — танцовщицы, одетые одни — нереидами, другие — нимфами.

5. Между тем попойка продолжалась. Стало смеркаться. Тогда открыли комнату, которая до того была отгорожена занавесками из тонкого белого полотна. Когда они раздвинулись, приводимые в движение скрытыми механизмами, стали видны наяды, и эроты, и паны, и гермесы, и множество других статуй, державших в руках серебряные светильники. Пока мы удивлялись этой хитрой выдумке, всем подали настоящих эриманфских[476] вепрей, которые лежали, пронзенные серебряными вертелами, на четырехугольных подносах в золотых оправах.

И самое удивительное то, что мы, ослабевшие, с тяжелою от хмеля головой, лишь только замечали вновь принесенное кушание, сразу же трезвели и, как сказал поэт, "с ложа вставали"[477]. А слуги между тем плотно набивали наши счастливые корзинки, пока не протрубили установленный сигнал к окончанию пира (такой обычай, как ты знаешь, существует у македонцев на многолюдных пиршествах).

Каран, своим примером подав нам знак пить из меньших кубков, приказал рабам обнести вином гостей. Мы легко осушили чаши, как бы принимая противоядие против выпитого раньше неразбавленного вина.

Тут явился шут Мандроген, как говорят, потомок знаменитого Стратона Аттического, и очень посмешил нас, проплясав с женщиной, которой было далеко за восемьдесят.