Поздняя греческая проза

Однажды зимой я оказался в милой мне Лютеции[699]. Так называют кельты городок парисиев. Он расположен на небольшом островке, омываемом со всех сторон рекою. Перебраться на остров можно с обоих берегов реки по деревянным мостам. Река мелеет лишь изредка, обыкновенно летом она такая же, как и Зимой. Вода ее необыкновенно прозрачна и приятна на вкус, и тамошние жители употребляют ее для питья. Зима там очень мягкая, что объясняют теплотой океана, от которого остров этот отстоит не более чем на девятьсот стадиев. И, возможно, океан несет ему какие-то теплые испарения, так как морская вода вообще, как кажется; теплее пресной. Одним словом, какова подлинная причина, мне неизвестно, но зима в этой стране действительно теплая. Поэтому на острове растет хороший виноград. А некоторые жители — искусные садоводы — даже вырастили смоковницы, которые они покрывают на зиму соломой или чем-то еще, охраняющим деревья от холодов.

Но в тот год зима была более суровая, чем обычно, и река несла на себе будто куски мрамора. Вы ведь знаете мрамор, этот фригийский камень? Своей белизной ледяные глыбы, громоздившиеся друг на друга, были очень похожи на него. Они так тесно смыкались одна с другой, что, казалось, через реку переброшен мост, по которому можно перейти на другой берег. И вот в таких-то обстоятельствах я решил быть к себе еще суровее, чем обычно, и не позволял обогревать мою спальню, хотя в тех краях большинство жилищ отапливается очагами, да и в моей комнате были все приспособления для топки. Делал я это тогда по глупости или, вернее сказать, из непреклонности по отношению к самому себе — ведь я желал непременно приучиться переносить климат той страны, считая такую привычку полезной для себя. Хотя зима становилась все холоднее, я все еще не позволял слугам обогревать мое помещение из боязни привести в движение скопившуюся в стенах влагу; наконец, однако, я разрешил внести в комнату огонь и немного горячих углей. Но этот огонь, как ни был он слаб, вытянул из стен столько пара, что я заснул с тяжелой головой. Я чуть было не задохнулся, и меня пришлось вынести наружу. Врачи заставили меня извергнуть пищу, которую я принял незадолго до этого; по счастью, ее было немного. Я почувствовал себя гораздо лучше и провел ночь спокойно, а на следующий день принялся за свои обычные дела.

5. Вот как я жил среди кельтов, словно "Хмурый"[700] Менандра, и сам досаждал себе чрезмерно суровой жизнью.

Либаний

Либаний — глава риторики IV в., пользовавшийся огромной известностью. Происходил из видной антиохийской семьи, получил прекрасное образование и долгие годы руководил риторской школой. В период царствования императора Юлиана деятельно поддерживал его реформы. Наследие Либания обширно и разнообразно; в речах различных жанров, декламациях, письмах и т. д. широко освещаются общественные и культурные интересы эпохи.

Речь I. Моя жизнь, или о моей судьбе

1. Мне следует попытаться переубедить тех, кто составил себе неверное мнение о моей судьбе: одни считают меня счастливейшим из всех людей ввиду той широкой известности, которой пользуются мои речи, другие — несчастнейшим из всех живых существ, из-за моих непрестанных болезней и бедствий; между тем и то и другое далеко от истины: поэтому я расскажу о прежних и о нынешних обстоятельствах моей жизни, и тогда все увидят, что боги смешали для меня жребии судьбы и что я не самый счастливый, но и не самый несчастный человек — и да не поразит меня стрела Немесиды!

. . . . . . . .

4. Моя мать, опасаясь, что опекуны могут оказаться людьми нечестными и что ей придется вступать с ними в препирательства, а также желая быть для нас всем, решила взять все дела в свои руки и вела их хорошо, хотя и с трудом, а за наше обучение платила педагогам; однако она не умела сердиться на свое ленивое дитя, полагая, что любящая мать ничем и никогда не должна его огорчать; поэтому большая часть года уходила у нас на безделье, а не на ученье.

5. Проведя так четыре года, я вступил в пятнадцатый год жизни, и тут охватила меня такая страсть к красноречию, что игры в полях были забыты, голуби проданы, — а ведь воспитание их невероятно увлекает мальчика, — конские бега и театральные представления заброшены; а чем я особенно поразил и молодежь и стариков — я не пошел смотреть на поединки[701], в которых сражались мужи, достойные быть учениками тех трехсот, что пали в Фермопилах. Общественную повинность выполнял на этот раз мой дядя по матери и звал меня посмотреть на это зрелище, но я весь был погружен в книги. Говорят, что обучавший меня софист уже давно предсказал мое будущее, — и его предсказание исполнилось.

. . . . . . . .