Поздняя греческая проза

86. Софисты, которым не удавалось одолеть меня, говорили, что на родине[702] я не мог бы иметь такого успеха, ибо трудно добиться похвалы от своих сограждан: ведь даже если кто-нибудь явится к ним в блеске славы, они стараются отнять ее у него и всяческими уловками умалить его значение. Но богиня Тихэ, желая показать, что они болтают зря, внушает мне мысль просить об отпуске на четыре месяца; государь отпускает меня[703], но велит вернуться до начала зимнего времени; и вот я вижу дороги и ворота, самые милые моему сердцу, вижу храмы и портики, вижу ветхие стены моего родного дома, вижу седины матери, вижу одного ее брата, пока еще являющегося только отцом, и старшего брата, уже носящего название "дедушки", вижу толпу моих школьных товарищей — одни из них стали важными начальниками, другие — защитниками обвиняемых, — вижу друзей отца, уже немногочисленных, и наш город, которому толпы ученых придают силу и мощь. Я был и в восторге и в страхе: в восторге — потому, что я гражданин столь великого и прекрасного города, в страхе — потому, что покорить такой великий город очень трудно.

87. Но Тихэ и здесь помогала мне — и тогда, когда мне приходилось отвечать на вопросы, с которыми ко мне часто обращались (как бывало, например, в цирюльнях), и когда мне пришлось выступить на состязании. Я показал себя перед слушателями таким, каким я в ту пору был. Во-первых, не понадобилось созывать людей, льстиво приглашая каждого в отдельности; как только стало известно, что я буду говорить, этого уже было довольно: не дождавшись восхода солнца, люди наполнили здание совета, — в тот день оно впервые оказалось недостаточно вместительным, — и когда я спросил, пришел ли уже кто-нибудь, мальчик-слуга ответил, что кое-кто там и ночевал.

88. В то время как дядя вводил меня в здание, трепеща, я следовал за ним улыбаясь, — такое мужество вдохнула в меня Тихэ; глядя на толпу, как Ахилл на оружие, я был весел и уже Этим самым, еще не начав речи, поразил всех; но как изобразить мне достойным образом слезы, вызванные прологом, который немало слушателей успело выучить наизусть еще до своего ухода, как описать взрыв безумного восторга, последовавший за второй частью речи? Не нашлось никого — ни старика, ни человека неповоротливого, ни больного, — кто бы не вскакивал с места и не выражал своего восхищения любым способом; даже те, кому трудно было стоять из-за болезни ног, все же стояли, и, когда я просил их сесть, говорили, что моя речь этого не дозволяет; прерывая ее, они умоляли государя вернуть меня моим согражданам.

89. Они повторяли это, пока не устали, а потом, вернувшись к оценке моей речи, стали восхвалять и мое и свое счастье: я-де счастлив, обладая искусством речи, они — тем, что могут похвалиться таким блестящим согражданином. Вот как они опровергли, на деле ходячую поговорку, доказав, что дети одной отчизны вовсе не должны по необходимости завидовать друг другу. Наверное, для Агамемнона день, когда он взял Трою, не был более лучезарным, чем для меня день, когда я добился того, о чем рассказал сейчас. А слушатели сопровождали меня до самой бани, и каждый хотел хотя бы прикоснуться ко мне.

. . . . . . . . .

148. К тому, что мной уже сказано, следует добавить рассказ об одном случае, как будто неважном, но в то же время важном. Пожалуй, кому-нибудь из вас покажется, что я говорю о пустяках, но в ту пору я был огорчен до глубины души и переживал случившееся, как большое несчастье. Было у меня сочинение Фукидида, рукопись мелкая, но вместе с тем очаровательная; она была настолько легка, что я всегда носил ее сам, — хотя меня сопровождал слуга, — и это было для меня радостью. Прочитав о войне пелопоннесцев и афинян по этой рукописи, я почувствовал то, что, вероятно, чувствовали и многие другие, а именно — что я не мог бы с тем же удовольствием перечитывать это сочинение по другому свитку.

149. Всем и каждому расхваливая постоянно это мое приобретение и восхищаясь им больше, чем Поликрат своим перстнем[704], я сам привлек к нему внимание воров; нескольких из них я скоро изловил, но последний напряг все силы, лишь бы не попасться, так что поиски я прекратил, но горевать не перестал. Изучение Фукидида стало приносить мне значительно меньше пользы, чем могло бы; и это произошло только потому, что по другой рукописи я читал его уже без удовольствия.