Поздняя греческая проза

150. Но и эту, столь печальную для меня утрату Тихэ, правда, немало времени помедлив, все же сумела мне возместить. Я писал с грустью об этой рукописи моим знакомым, указывая ее размер, ее внутреннюю и наружную отделку и думал: где-то она теперь и в чьих руках? И вот один юноша, мой согражданин, купил ее и пришел к учителю, чтоб ее читать, а учитель, узнав ее по известным ему приметам, вскрикнул: — Та самая! — и пришел спросить меня, не ошибся ли он; а я схватил ее и обнял так как можно обнять сына, долго пропадавшего без вести и неожиданно явившегося; я вернулся к себе в полном восторге и воздал благодарность богине; воздаю ее и теперь. Пусть тот, кому угодно, посмеется надо мной, что я говорю много громких слов о такой мелочи; но насмешки неуча не страшны.

. . . . . . . . . . .

197. То, о чем было сказано, доставило мне радость;[705] но в то время, как я предавался ей, вдруг налетел жестокий вихрь, изгнал все услады и принес мне такое потрясение, какого никогда ранее я не переживал. У меня был брат, моложе старшего, в эту пору уже умершего, а я был средним; до моего отъезда с родины он жил со мной, а когда я устроился на жительство у вифинцев[706], он приехал ко мне верхом; очень уж хотелось ему поглядеть, как я обучаю молодежь.

198. Затем он вернулся домой, а я, по воле правителя[707], был вынужден остаться там же, откуда потом я и уехал домой. И вот мой брат Является опять туда же, постоянными уговорами и просьбами убеждает меня вернуться, увозит меня домой.

С этих пор мы постоянно проводили время вместе. Он часто страдал болями в суставах, и тогда наши совместные трапезы были для меня тяжки.

199. Однажды в начале зимы, во время нашего общего обеда, он был поражен ударом от прилива к голове: он — что вполне естественно — громко вскрикнул, и слуги унесли его на руках к нему в дом. Ранним утром меня известили, что один глаз он потерял — вода хлынула из головы в этот глаз; а через несколько дней мне пришлось услыхать, что вода залила и правый глаз.

200. И все, что до той поры казалось мне ужасным, показалось неважным и легким в сравнении с тем, что произошло теперь; я не мог ничего делать без слез, и даже когда я произносил речь, — это было неизбежно, — в моем голосе звучали слезы, и никто им не удивлялся, ибо не было никого, кто не Знал бы причины их. Плакал я и в купальне, — по распоряжению врача я должен был делать омовения, — плакал и за обедом; ведь я был лишен того, кто ранее делил со мной трапезу, кто возлежал рядом со мной на ложе; а он, объятый мраком, пребывал и днем в ночной тьме.

201. Много врачей прилагало руки к его лечению, были применены сотни целебных средств и еще больше целительных амулетов; потом было решено прекратить эти попытки и обратиться к алтарям, молитвам и помощи богов. Я сам тоже ходил в храмы и плакал, но потихоньку; я не в силах был смотреть на изваяния, не мог обращаться к ним со словами мольбы, но, охватив руками колени, уронив на них голову, я орошал слезами плащ и уходил обратно. И видеть и не видеть брата было для меня равно нестерпимо; не видя его, я о нем тосковал, видя его лицо — страдал от Этого зрелища.

202. Однажды под вечер, когда возле меня сидел старик врач, — мои книги лежали у меня под рукой, — я спросил его о том, что я уже знал, действительно ли мой брат ослеп окончательно; потом я лишился чувств и из моего сознания исчезло все, что я знал до тех пор, — где я лежу, о чем я говорил, что надо делать и чего не надо.

203. Когда старик привел меня в чувство, он уговорил меня прибавить несколько слов к речи, которую я как раз в то время составлял; и вот я беру мою запись в руки и убеждаюсь в том, что я даже темы этой речи не знаю, а из уже написанного не ногу установить, какую цель она преследовала.

Тогда я бросил ее, сказав врачу, что я, видно, уже ни к чему не пригоден, спокойно лег, и мне вовсе не было стыдно от того, что я впал в такое безумие по поводу случившегося.

204. Хотя я испытал бесчисленное множество бедствий, но я не знаю, какое из них я мог бы счесть равным или более тяжким, нежели то, что произошло тогда; я даже винил богов, не пославших мне смерть вместо такого несчастья; ни одно из всех благ, которые выпали на мою долю, не могло бы уравновесить Этого горя; какое блестящее выступление? Какие хвалы? Какие рукоплескания? Какие царские милости? Богатства, правда, я не стяжал, но даже если бы они превзошли все богатства Гигеса[708], то и тогда они были бы меньше моей скорби.

205. Вопреки всему я даже в эти столь скорбные дни казался достойным удивления, а следовательно, и счастливым, вот за какой мой поступок: зима в том году была неблагоприятна для урожая, а последующее время года оказалось тоже ничуть не лучше; хлеб либо вовсе не уродился, либо уродился в ничтожном количестве, да и тот был никуда не годный; в народе началось возмущение против городского совета, конечно, без справедливого на то основания (ведь совет — не владыка дождей); правители требовали подвоза зерна отовсюду, но цены на печеный хлеб все росли.