Поздняя греческая проза

206. Филагрий, человек весьма родовитый, занимавший должность наместника, не имел возможности улучшить положение дел; если оно не ухудшалось, он уже и этим был доволен.

К пекарям он обращался с увещаниями быть более честными, но не считал необходимым применять более крутые меры, опасаясь того, что большинство их убежит из города. А в ртом случае город обречен на гибель, как корабль, покинутый моряками.

207. Тогда те люди, которых раздражает, если должностные лица пользуются доброй славой, стали обвинять Филагрия, тем самым обнаруживая свое нечестие, ибо его считали богоравным; его благоразумное поведение в этом деле они объясняли не благоразумием, а тем, что он, будучи подкуплен, воздерживается от проявлений гнева, которые были бы полезны. Я смеялся над Этими обвинениями и уговаривал его поступать так же. Сперва он следовал моему совету, но потом, увидев, что эти ложные слухи все более распространяются, был оскорблен и прибег к бичеванию, притом на открытом месте, чтобы возможно большее число людей могло его видеть.

208. Он сам, сидя на колеснице парой, велел бить пекарей плетьми, допрашивал их и требовал, чтобы они назвали того человека, которому они вынуждены давать такие взятки, что в дальнейшем при продаже хлеба им приходится поступать нечестно.

Так как они ничего не могли сказать, он приступил ужо к бичеванию седьмого из них; я, не зная ничего и идя своим обычным путем, приблизился к этому месту, услыхал звук ударов, столь привлекательный для толпы, которая глазела на кровь, текущую по спинам бичуемых, увидел ужасное зрелище, нестерпимое для моих глаз, и не стал медлить: тотчас же своими руками я растолкал чернь; еще молча, но уже осуждая, подошел к колеснице, и вот там-то я уже не стал молчать, и речь моя полилась; особенно выделял я только две мысли — что ничего беззаконного бичуемые не совершили и что если Филагрий сейчас же не обуздает свой гнев, то завтрашний день будет для него таким, какого он вряд ли пожелает.

209. То, что я говорил, было справедливо и шло на пользу и правителю и городу, но, по мнению всех присутствовавших, грозило смертью говорившему, так как противоречило желанию черни; и уже у многих в руках были камни, стоило только кому-нибудь крикнуть... Как при первых же моих словах в меня не полетели камни, можно только удивляться.

210. Удивительно и то, что все внезапно утихли и не промолвили ни слова, пока я говорил: но это — не дело рук человеческих, а одного из богов и Тихэ, волею которых и бешенство моря утихает. С тех пор стали говорить, что я облагодетельствовал и тех, кто был спасен от бичевания, и правителя, и жителей, и весь город в целом, ибо люди перестали голодать, город не был сожжен, а правитель избежал веревки.

. . . . . . . . . . .

235. Однажды боги даровали мне спасение; это было уже много лет тому назад, но так как я раньше об этом не рассказал, то расскажу теперь. Один ремесленник сошел с ума и одних пугал издали, на других нападал. Особенно же он гневался на меня, и чуть меня увидит — хватает камни и кидает, порываясь меня убить.

236. Причины я и тогда не знал, да и теперь найти не могу. Когда присутствующие видели, что он швыряется камнями, они испускали крики, вызванные испугом перед его поведением, но руки в ход не пускали; за то рука богов усердно охраняла меня, ни один камень в меня не попадал: одни не долетали, другие перелетали.

237. Дело было летом, в полдень; я сидел, как обычно, возле одной колонны, изучая Демосфена; вокруг не было никого, ни свободного, ни раба. Безумный подошел ко мне, держа камень в правой руке; подойдя к главным дверям здания, — они не были Заперты, и через них можно было заглянуть внутрь, — он увидел, что там никого нет, и ушел обратно, все еще держа камень; я видел все это, но не шевельнулся, а он даже не бросил на меня взгляда — кто-то из богов удержал его от этого. Иначе второго удара не понадобилось бы, чтобы покончить со мной — таких размеров был камень.

Речь XI. Хвалебная речь в честь Антиохии

1. Любой человек мог бы с полным правом бросить суровый укор и мне, посвятившему речам всю мою жизнь, и вам, постоянно слушающим меня: ведь вы не раз с величайшим удовольствием высоко оценивали мое искусство произносить речи на различные темы и, бывало, даже сами предлагали мне темы, но никогда не ставили передо мной задачи изукрасить наш город хвалебной речью; а я, многих восхвалявший, многим подававший советы (ведь большинство речей, ныне имеющихся налицо, написано мной) и даже нередко выступавший в состязаниях на темы фиктивные, тут словно онемел и никогда не сказал ни слова в похвалу земли, породившей меня.