Поздняя греческая проза

Я испытываю теперь огромную благодарность к ветрам, задержавшим меня и не позволившим покинуть Византии, хотя прежде и досадовал на это промедление. Причиной достойной и более длительной задержки оказался Ксенофонт[148], ученик Сократа. Этот Ксенофонт — один из эллинов, участвовавших в походе против Артаксеркса, соратник Кира. Вначале он находился при ком-то из стратегов и делал только то, что полагалось простому воину, хотя и был у Кира в чести. Когда Кир погиб в первой же битве, а эллинские стратеги были вероломно обезглавлены, Ксенофонта за храбрость и мудрость избрали стратегом, веря, что он скорее всех добьется для эллинов спасения. И Ксенофонт не обманул этих надежд, он провел небольшое войско по охваченной войной земле и сохранил его в целости, всякий день разбивая свой лагерь вблизи царских войск. История эта сама по себе достойна удивления, но гораздо более удивительно и величественно то, что мне теперь довелось увидеть своими глазами. Эллины были измучены длительным и тяжелым походом, за который не получили иной награды, кроме собственного спасения; когда византийцы из страха оказали им гостеприимство, они задумали захватить Византии; жителей внезапно охватило смятение. После того как пришельцы вооружились и трубач подал знак к бою, я тоже взял щит и копье и поднялся на городскую стену; там я нашел часть эфебов уже в боевом строю. Защищать стены было совершенно бесполезно, так как враги успели овладеть городом, но мы предпочли сражаться, пользуясь преимуществами своего положения, нежели медленно погибать. В разгаре сражения поднялась тревога среди эллинов, и тут мы увидели, как длинноволосый человек, очень красивый и сдержанный, прошел по их рядам, успокаивая каждого. Это был Ксенофонт. Когда некоторые несогласные с Ксенофонтом воины потребовали, чтобы он подчинился большинству и избавил их от тяжелых и бедственных скитаний, он сказал: — Отступите и посоветуйтесь; не нужно опасаться, что ваша задача превратится в неисполнимую, пока вы будете размышлять. — Эллины не решились ослушаться его, и Ксенофонт произнес удивительную речь, которая вполне разъяснила войску его цель; мне не удалось ее хорошенько расслышать. Но вот я увидел, что люди, только что намеревавшиеся силой взять город, мирно, подобно любому византийцу, отправились на рынок Закупать продовольствие, утратив весь беззаконный и хищнический воинственный пыл. Это было доказательством силы духа Ксенофонта, его разума и красноречия. Облагодетельствованный Этим мужем наравне с византийцами (ведь и я из-за своей задержки попал бы в плен к эллинам), я не мог допустить, чтобы он прошел мимо меня, но сам ему представился. Он же вспомнил о твоей дружбе с Сократом и предложил мне заниматься философией; при этом он говорил обо всем, клянусь Зевсом, не как воитель, а как человеколюбец. Теперь он идет со своим войском во Фракию. Царь Фракии, Севт, ведет войну с кем-то из своих соседей; он предложил эллинам принять в ней участие и посулил большое жалованье. Они согласились, не желая расходиться по домам с пустыми руками и стремясь, пока войско не распущено, получить какое-нибудь вознаграждение за свои труды.

Знай, что я теперь с несравненно большей охотой собираюсь в Афины, чтобы заниматься философией; вспомни, что ты постоянно склонял меня к этим занятиям и рассказывал удивительные вещи о людях, которые хоть сколько-нибудь были к ним привержены; отчасти ты меня убедил, хотя я, с другой стороны, и продолжал испытывать, большой страх. Мне казалось, что философия действительно делает людей, которые с ней соприкасаются, во всех отношениях лучше (я понимал, что человек не может почерпнуть мудрости или справедливости из иного источника, кроме философии), но ослабляет деятельные силы души и склоняет к тишине и созерцанию. Ведь именно бездеятельность и уединение создавали, ты говорил мне, удивительную славу философам. Меня пугало, что если даже благодаря философии я и стану во всех иных отношениях совершеннее, то отважнее не стану и не смогу в случае нужды быть ни воином, ни государственным деятелем, но пренебрегу всем этим, зачарованный философией, словно волшебной песней, заставляющей забыть дела славы. Мне ведь не было известно, что люди, занимающиеся философией, выше других и в доблести; узнал я это от Ксенофонта, и не тогда, когда он со мной об этом беседовал, а когда я сам увидал его таким, каков он есть. Совершенно разделяя взгляды Сократа, он умеет спасать рати и города, и философия не сделала его непригодным ни к одному делу, нужному ему самому или его друзьям.

Созерцательная жизнь, может быть, больше, чем счастливая, развивает способность к действию; ибо храбрее воителя тот, кто умеет подчинять себе корыстолюбие, вожделение и другие страсти, которым подвластны и победители в сражениях. Вот и я, занимаясь философией, надеюсь сделаться совершеннее во всем и стать не менее доблестным, но лишь менее дерзостным. Но достаточно об этом, отец, больше чем достаточно — знай, что я готов в путь; ветры сейчас благоприятствуют моему плаванию.

Письмо 4