Поздняя греческая проза

Через Бианора я получил письмо, в котором ты уговариваешь меня вернуться, ибо считаешь, что пять лет — срок достаточный для любого путешествия, а моему житью на чужбине уже пошел шестой год. Ты сам знаешь, как я жажду вновь увидеть тебя и мою родину, но получается так, что именно эта жажда заставляет меня дольше оставаться в Афинах: я хочу вернуться человеком, способным принести пользу тем, кого люблю, а силы для этого может мне дать только философия. Пятилетний срок, отец, кажется мне, недостаточен не только для того, кто предался науке, но даже и для тех, кто занимается торговлей. Ведь купцы отправляются в чужие края за самым нехитрым товаром, а мы за доблестью, приобретаемой не иначе как с помощью природных склонностей, прилежания и времени. Первого и второго я не совсем лишен, но времени мне не хватает. По прошествии еще одного пятилетия я, с божия соизволения, вернусь. Тебе же надлежит не огорчаться моей задержкой, памятуя соображения, с которыми ты отправлял меня, а именно — что совершенными людей делает не просто поездка за наукой, а длительные занятия ею.

Письмо 12

Ему же.

Прежде я писал тебе, что собираюсь возвратиться на родину, когда исполнится десять лет моего отсутствия; теперь же, узнав о том, что власть захватил тиран[152], я не могу оставаться в стороне от бедствий моих сограждан и, как только начнется весна, с соизволения божия, пущусь в путь (сейчас, среди зимы, это невозможно): было бы бессмысленно уподобиться тем, кто в случае волнений покидает отчизну и бежит куда попало, вместо того чтобы быть дома именно тогда, когда нужны люди, способные принести пользу. Если даже нельзя быть полезным, добровольно разделяя общую беду, человек, мне кажется, в этом случае наиболее соответствует требованиям добродетели, хотя, может быть, радости это и не доставляет. Я пишу тебе так смело потому, что письмо это доставит тебе Лисид,

Письмо 13

Ему же.

Клеарх, как ты мне писал, действительно не столько страшился Силена, захватившего у него крепость, сколько меня, занимающегося философией. Во всяком случае, как мне известно, он еще не посылал людей против Силена, тогда как ко мне уже явился фракиец Котий (как я позднее узнал, его телохранитель) и напал на меня. Это случилось вскоре после того, как я написал тебе о своей болезни. Так вот, я уже достаточно оправился и в шестом часу[153] прогуливался в одиночестве по Одеону[154], занятый своими размышлениями; тут он внезапно на меня набросился. Я сейчас же понял в чем дело: видя, что он с недобрым умыслом взялся за нож, я напугал его громким криком, подбежал и схватил за руку, уже занесенную для удара. Затем я сам вывернул ему руку, вышиб у него нож и, когда Котий упал, ранил его в ногу, правда, легко. После того как Котий шатаясь поднялся, я связал ему за спиной руки и отвел к стратегам. Он понес должное наказание, я же нисколько не утратил мужества для предстоящего плавания и, как только прекратятся ветры, двинусь в путь. Стыдно мне жить в свободном государстве, когда родина моя томится под игом тирании. Намерения мои неколебимы: я сохраню достоинство и в жизни и в смерти. А чтобы мне можно было принять участие в государственных делах, убеди Клеарха, что я, предавшись всецело философии, стремлюсь только к покою и душа моя совершенно чуясда политике. Внушай это ему не только сам, но и через Нимфида, который мне друг, а Клеарху даже сродни. Таким образом, он будет далек от всякого подозрения. Я пишу тебе так откровенно потому, что передаю письма с верными людьми, а Клеарх (как хорошо ты сделал, что сообщил мне об этом!) нисколько не интересуется нашей перепиской.

Письмо 14

Ему же.