Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

В вышедшей в год выпуска фильма книге «Советский биографический фильм» Юренев объяснял, какие «недостатки сценария» были подвергнуты «глубокой и вдохновляющей партийной критике»[999]: «В сценарии одинокий, колючий, нетерпимый Мичурин был недоверчив, резок с окружающими его людьми. Он просил не любви, а сострадания. Борясь за метод изменения природы, ученый старел – природа побеждала его. И, помимо воли автора, сценарий говорил: человек смертен»[1000]. Действительно, начиная с «Земли» и «Арсенала», человек у Довженко смертен и бессмертен одновременно. Это перестало устраивать цензоров. «Ореол мученичества, одиночества вокруг образа Мичурина», оставшийся во второй части сценария, стал «решающим недостатком, который нужно было преодолеть во время работы над фильмом»[1001]. Опытный интерпретатор сталинской воли, Юренев точно угадал то, что казалось вождю, увидевшему в картине Довженко удобный инструмент кинопропаганды итогов августовской 1948 года сессии ВАСХНИЛ, просто излишним:

Стремясь создать сложный образ ученого, Довженко допустил опасное противоречие. Во вложенном им в образ Мичурина понимании подвига звучат мрачные ноты жертвенности. Подчеркивая в характере героя черты раздражительности, нетерпимости, черствости, Довженко сгущает краски. А в жестком требовании жертв, которые предъявляет Мичурин своим близким, звучат даже мотивы эгоизма, не совместимые с образом ученого-гуманиста. В связи с этим рядом с напряженной радостной темой творчества начинает звучать тема мрачная, безысходная, тема старости, физического умирания. Эта тема возрождает мотивы одиночества, доминировавшие в первой части, и входит в противоречие с темой народности творчества Мичурина[1002].

Хотя и после смерти Сталина, уже в качестве автора раздела о биографических фильмах в «Очерках истории советского кино» Юренев продолжал утверждать, что в первой версии картины «помимо воли художника темой фильма становилась не жизнь в цвету, а неизбежность смерти. И эта тема заслоняла тему бессмертия Мичурина, бессмертия его учения»[1003], ему пришлось признать очевидное – хотя Довженко переделал фильм, это не пошло картине на пользу:

Новые эпизоды, посвященные борьбе с идеалистами, по своей эмоциональной силе, по своей художественности сильно уступали эпизодам первого варианта. Осознав недочеты своего фильма и согласившись его переделать, Довженко, по-видимому, не вдохновился новыми темами так, как вдохновляла его борьба Мичурина с косностью и старостью. Новые эпизоды фильма были несколько рационалистичны. И фильм, приобретя в актуальности, потерял свою композиционную стройность, целостность, потерял то глубокое единое художественное дыхание, которое так впечатляло зрителей первого варианта. Но все же фильм сыграл большую положительную роль в деле пропаганды мичуринского учения, хотя художественная, эмоциональная сила стала меньше[1004].

Именно в контексте такой пропаганды и видел картину Довженко Сталин. К тому же, выход фильма совпал с антикосмополитической кампанией против театральных критиков. Нашлись космополиты и среди кинокритиков[1005]. Среди них – Владимир Сутырин, успевший написать восторженное предисловие к отдельному изданию сценария «Жизнь в цвету»[1006]. Теперь переработка киносценария режиссером приобрела еще и патриотическое измерение: «вопреки стараниям критиков-врагов, Довженко создал образ великого русского ученого – образ огромной художественной силы»[1007].