Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Павлов действительно высказал идею о наследовании условных рефлексов в небольшой статье 1923 года. Но тогда же эти выводы были опровергнуты генетиками Николаем Кольцовым и самим Морганом. Уже спустя несколько лет, в 1927 году Павлов признал выводы генетиков неопровержимыми, а опыты по наследованию предрасположенности к образованию условных рефлексов «крайне недостоверными». Однако его не подтвердившаяся гипотеза была подхвачена «биологами-марксистами», а точнее ламаркистами, видевшими в генетике «буржуазную науку». Сам же Павлов к концу жизни стал не только сторонником, но и защитником генетики от нападок «марксистских биологов». Он требовал внесения в программу медицинских институтов курса генетики, установил памятник Менделю в Колтушах, а в 1935 году в незаконченной статье «Об одном важном долге современного врача» утверждал, что законы генетики должны стать «руководящим источником самой человеческой жизни» и что врач должен не только знать генетику и ее основные законы, но и на практике быть убежденным проповедником законов генетики, а законы Менделя должны получить «широчайшее проникновение в людское мышление»[1025].

Однако советское кино увело Павлова туда, где он никогда не бывал. Один из рецензентов особенно хвалил сцену спора Павлова с Морганом, утверждая, что якобы его учение об условных рефлексах «уничтожает представление о косной наследственности. Приобретенные в зависимости от условий жизни рефлексы могут быть закреплены в последующих поколениях, переданы потомству. Наука становится властной преобразовать природу»[1026]. Картинный Павлов должен показать связь «передовой биологической науки» с практикой, о чем неустанно твердил сам Лысенко и что утверждал в фильме Довженко в своих бесконечных спорах с биологом-схоластом Карташовым Мичурин. Противники «передовой науки» показаны поэтому всегда сторонниками «чистой науки».

«Московский университет всегда охранял чистоту отвлеченной науки», – говорит некий профессор-ретроград, выступающий против назначения Жуковского профессором Московского университета. «Кто же он – математик или инженер?» – спрашивает он. Ответ в том смысле, что Жуковского отличает «способность соединять теоретические вопросы с практикой», не убеждает сторонников «чистой науки». К тому же и сам Жуковский неоднократно высказывается о недостаточности теорий. Причем он восстает против самых больших (но всегда зарубежных!) авторитетов. Так, он заявляет, что «теория Ньютона не объясняет», почему изогнутая поверхность увеличивает скорость движения, что «опыт жестоко расходится с теорией». На все теоретические вопросы Жуковский ищет ответы в опыте: «Затруднение в теории? – спрашивает он своих студентов. – Ну что ж, значит нужно снова оседлать опыт. Опыт. Только опыт нужно сделать более точным, а для этого нужны новые методы. В науке, точно так же, как и в природе, тупиков не бывает. Тупики выдумывают только бездельники». Зрителю было ясно, что этот гимн опыту и практике был отражением той великой битвы, которую вела «мичуринская агробиология» с «оторванной от жизни» генетикой, а замечание о «тупиках» – ответом генетикам, утверждавшим, что желаемые лысенковские наследственные изменения невозможны.

Неверие генетиков в познаваемость (а следовательно, и в изменяемость) наследственности определяется тем, что все они представлены зараженными религиозными предрассудками. В яркой форме это выражено в картине Довженко на примере почитающего Менделя отца Христофора. В картине Рошаля роль попа выполняет ученик Павлова Званцев. Он отказывается заниматься изучением мозга, к чему пришел Павлов, изучая рефлексы. Формулирует Павлов свою задачу вполне по-мичурински: «Человек не может быть счастлив, не поняв свой мозг. Не научившись управлять им. Это прямая задача физиологии! И для меня она сейчас заслоняет все!» Званцев возражает: «Опомнитесь, Иван Петрович! Там область мысли, чувств, души…» Ответ Павлова полон сарказма: «Души! Я натуралист. Я привык верить опыту. Что-то я не мог обнаружить до сих пор эту таинственную душу». И тут их спор перетекает в актуальное русло генетических дискуссий конца 1940‐х годов: