Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Поскольку «агробиология» Лысенко строилась главным образом на политических и идеологических аргументах и имела очень зыбкую доказательную базу и сложные отношения с фактами, утверждение «мичуринской биологии» в качестве науки, которое было центральной задачей для Лысенко, строилось на доказательстве ее «действенности» и «связи с жизнью». Фильм Довженко выполняет компенсаторные функции. Довженковский Мичурин часто подобен волшебнику, который поражает своих гостей и оппонентов не столько аргументами, сколько чудесными фактами, постоянно демонстрируя им то новый сорт растения, то новый выращенный плод, то новый прием и новые свойства, доставая их то из кармана, то из ящика стола, то срывая с грядки, то с дерева. Их можно попробовать, рассмотреть, ощупать, понюхать. Доказательство становится ощутимым и очевидным образом превалирует над всякими теоретическими аргументами. Так Мичурин дополняет Лысенко: доказательства положений последнего следует искать в художественном фильме.

Как замечает Ванс Кепли, в основе картины Довженко лежит утверждение не науки, а магии:

Магическими силами, а не рациональной научностью характеризуется в картине фигура Мичурина. Он ученый-волшебник… Хотя в задачу фильма входит развенчание религиозного мистицизма, он погружен в почти религиозный транс… Мистицизм и чудо торжествуют над научной точностью в «Мичурине». Фильм, который должен был развеивать старые силы мистики в научном сообществе – именно это обвинение выдвигалось против менделистов, – преуспевал только в создании еще более фантастической ауры вокруг Мичурина. Его теории не развиты. Мичурин просто обладает ими, как инструментом особого видения. Фильм не заставляет нас изучать их, но лишь поражаться величию их носителя. Таково было основное противоречие во всем, что связано с Лысенко. Так называемые материалистические теории Лысенко фактически популяризировались через мистический культ. Подобно тому, как Лысенко был более способен громить противников, чем экспериментировать, фильм Довженко мог скорее мистифицировать, чем воспитывать – отчасти из‐за «исторической реальности» советского сельскохозяйственного развития, отчасти из‐за своеобразного понятия правдивости, управлявшего произведениями советского реализма[1023].

Так что сцены, где Мичурин дирижирует «природой» и от одного взмаха его руки зеленеют сады, возможны только в «фильме, где действует волшебник (Мичурин) в сказке (лысенковская мистификация)». Но здесь следовало бы говорить не столько о магии, сколько о типично романтической эстетике, в которой построена картина Довженко в полном соответствии с эстетикой «мичуринской биологии» – эстетикой революционного романтизма и пафосного прометеизма.

Поэтому Лысенко настаивал именно на доказательности и научности своего «учения». В своем знаменитом докладе на сессии ВАСХНИЛ он повторял: «Такие науки, как физика и химия, освободились от случайностей. Поэтому они стали точными науками… Изживая из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм, мы тем самым изгоняем случайности из биологической науки». И далее: «Зная практическую бесплодность своей теории, морганисты не верят даже в возможность существования действенной биологической теории. Они, не зная и азов мичуринской науки, до сих пор не могут себе и представить, что впервые в истории биологии появилась настоящая действенная теория – мичуринское учение». Поэтому и споры в картине Довженко между Мичуриным и Карташовым ведутся вокруг темы «действенности» и «народности» науки: