Практическое прошлое

В связи с нашими попытками выяснить, что происходит в тексте Фридлендера и что в нем сказано, стоит отметить две вещи. Во-первых, отрывки из дневников и писем, истории, живые свидетельства боли, разочарования, отчаяния, прерывающие текст, – все это останавливает процесс нарративизации и, как формулирует Джоэл Файнман в своем прекрасном эссе о личных историях в историческом письме, «позволяет истории случиться»175. Нас, сосредоточенно читающих историю, вдруг выбивают из колеи и возвращают в те места, где происходили описываемые события. Эти моменты прерывания позволяют нам, более того, заставляют нас взять на себя часть ответственности за создание текста, который разворачивается перед нами. Во-вторых, Фридлендер не позволяет своему собственному повествовательному голосу контролировать нашу реакцию на эти перебои. Эти перебои не выступают в качестве «примеров», которые нужно обобщить, или «случаев», подтверждающий принцип. Они создают ощущение нагромождения и скопления свидетельств, которые, хоть часто и различаются по своему «содержанию», как правило, передают «страдания», испытанные евреями: Niemand hat euch gefragt, es wurde bestimmt. Man hat euch zusammengetrieben und keine lieben Worte gesagt176. Такие перебои не столько сообщают фактическую истину, сколько передают истину ощущений. «[Часто] внезапный свидетельский крик ужаса, отчаяния или необоснованной надежды может вызвать эмоциональную реакцию у нас самих и пошатнуть наши прежние хорошо защищенные репрезентации экстремальных исторических событий» (P. XXVI). Это делает уместной цитату из дневника Штефана Эрнста («Варшавское гетто»), выбранную Фридлендером в качестве эпиграфа: «И [люди] спросят, правда ли это? И я заранее отвечу: нет, это не правда, это только небольшая часть, крошечная крупица правды… Даже самое сильное перо не могло бы изобразить целую, подлинную, существенную правду»177. Такой эпиграф заранее готовит к тому, что впереди нас ждет не хорошо слаженная история и не аргумент, который претендует на то, чтобы все объяснить.

Мне кажется, что Фридлендер осознает новые возможности историографии, которая повествует (в определенном модусе или манере речи, с определенного рода «голосом»), но не нарративизирует – и фактически стремится де-нарративизировать события и вещи, о которых она говорит. Фридлендер избегает голоса всеведущего рассказчика; отказывается от контроля над сюжетной линией; собирает сведения о произошедших событиях и распределяет их по грубым хронологическим категориям; позволяет происходить тому, что заставляет нас усомниться в своей способности верить собственным глазам и ушам.

Как добиться такого эффекта?

Сейчас я хочу процитировать отрывок из вступительной части книги, которая кажется мне идеальным примером модернистской обработки Холокоста, – Eine Reise («Путешествие») Ганса Гюнтера Адлера (написана в 1950–1951 годах). Референтом этого сочинения, представленного издателем как Roman, является реальное историческое событие – а именно сам Холокост, его события и переживание этих событий реальными людьми, ставшими их участниками178. Все центральные персонажи книги, семья Лустиг – это фигуры членов семьи самого Адлера, хотя он и дал им другие имена и, соответственно, превратил из живых людей в «персонажей» текста. События, происходящие с ними во время путешествия из их родного города в лагерь, под которым подразумевается Терезиенштадт, и обратно – подлинные. Но все это подано не в понятиях, а в фигурах. Я предполагаю, что Адлер стремится не столько фикционализировать членов своей семьи и происходящие с ними событиями, сколько сделать их более конкретными, яркими и доступными для чувственного восприятия читателя. Таким образом, Eine Reise, строго говоря, не относится к вымыслу, хотя техники, используемые Адлером, относятся к числу тех, которые используются в художественной литературе для придания чужому миру реалистичности. Если бы мы назвали Eine Reise историческим романом, нам нужно было бы уточнить, что это исторический роман антиисторического, а также антироманического типа – как «Война и мир» Толстого. Так или иначе, после краткого философского Vorzeichen (нем. «предвестие», «предзнаменование»), этот 304-страничный роман, состоящий из одной главы, открывается следующим пассажем: