«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Madame Sania Szenizey...

Я сам не могу говорить по телефону и поручил ей сказать, что в Пятницу у меня relâche à l'Etablissement[1641], и я в любой час, как ей удобно, в ее распоряжении. И получил ответ, что придет в Пятницу, в 5 часов. Но курьез этого в том, что я не только не узнал ее около buvette, но не узнал и по имени, и потому очень «заинтригован». Узнаю ее или нет? Вспомню или нет? К этому могу только добавить, что третьего дня, совершая одну из моих прогулок пешком, проходил мимо Villa Primerose и подумал еще, как сюда снизу трудно ходить. И вдруг все это связано в какой-то клубок. А я получил письмо, из кот. пока следует, что я кончаю Aix -12-го и еду сначала в Женеву, где увижу Е.Д., от кот. получил очень грустное письмо, а потом в имение Рахманинова около «Люцерна» и оттуда прямо в Париж.

Я как будто «заинтриговал» Вас отзывом о Ходасевиче-старшем. Мне нужно было преодолеть некоторое инстинктивное отвращение к этой «фамилии», чтоб дружить с Ходасевичем-junior[1642]. Он мне когда-то поднес свою книгу «Некрополь», где первой статьей была «Смерть Ренаты»[1643]. Мы на каком-то обеде оказались с ним рядом, и я спросил его, знал ли он, что эта Рената (Н.И. Петровская[1644]) при жизни сыграла некоторую роль для меня. Он сказал, что слышал про это ― и мне больше об этом не говорил. А «роль» ее была очень большая, и вполне отрицательная. Потом мы с ней помирились и несколько раз встретились. Это я вспоминаю больше всего потому, что тогда я был очень недалек от «интересных людей» ― как Белого, Блока[1645], кот. вовсе не знал, несмотря на Ренату и другие связи. И вообще это время моей ранней молодости могло быть очень интересно, хотя тогда я сам этого не сознавал. И о ней я вспоминаю по периодам, кот. вдохновлялись все разными людьми. В первые годы студенчества, когда, казалось бы, я весь погружался в общественную, политическую деятельность ― был небольшой кружок лиц, к[оторы]х занимало другое. Это был кружок «мушкетеров» ― где был я, Черняев, Цингер, Л.А. Хаментовский. Для нас и тех, кого еще у нас не хватало, ― главным заветом, выше всякой политики, была тесная дружба «мушкетеров». Был взятый из Vicomte de Bragelonne[1646] возглас «Grimaud, mes chevaux»[1647] ― после призыва к нему мушкетер не мог ни в чем отказать своему собрату, о чем бы его ни просили; кроме 3 правил, нарушение кот. оказалось бы разрушением «мушкетеров» ― 1) воровство, 2) убийство не на равном бою [так!], 3) оскорбление женщины. Вот как далеко мы были тогда от «ордена интеллигента». Я мог бы привести пример, как действовал призыв «Grimaud, mes chevaux». И смешно, и трогательно. Но после мушкетерский орден распался, со смертью Черняева; но кое-что сохранилось. Помню, как однажды в Ясной Поляне мы возвращались из Пирогово, т. е. от С.Н. Толстого[1648], через Засеку. Она ночью, при луне, была невыразимо привлекательна и таинственна. Мы ехали все на дрожках (нечто вроде линейки). Я сказал Толстому Льву: «а не кажется Вам, что сейчас может показаться где-то замаскированный всадник?». На это никто не ответил; но Л.Н. эту фразу запомнил. И через несколько дней, когда по какому-то поводу я стал защищать «Наполеона», он мне спокойно сказал: «да потому, что он замаскированный всадник».

Я хотел в заключение сделать Вам несколько признаний об Ульмской Ночи. Но утром у меня почерк лучше, и я хочу кое-что досказать из моей «юности», более ранней, чем адвокатура. Впрочем, хотел бы это не писать, а рассказать. Для Вас было бы интересно, и никто этого не знает и уже не узнает. Тут бы я Вам кое-что объяснил из карьеры моего брата, Николая[1649], кот. сложнее, чем про нее думают. А заодно и мое личное последнее сближение с адвокатами, куда относится и мое отвращение к Ходасевичу. Если успею, это вкратце напишу.

х

Я хорошо сделал, что отложил окончание письма. Сегодня утром ко мне подошел незнакомый мне человек, что-то стал мне говорить, чего я не разобрал, но разобрал, что руку он мне жал «Знаком»[1650]. Оказалось, русский, первый, кого я встретил, наш брат, со странной фамилией ― Монча [Монга?]. Родом он из Екатеринославля; был на том, что он называет моим «юбилеем» под председ[ательством] брата с длинной бородой (Альперина). Меня же помнит, т. к. несколько раз возил из Puteau[1651] ко мне домой; возили меня и [Кронберг?], и Шварцман, и Кровопус[ков], и он. Итак, первая встреча с русским, а в 5 час. вечера с дамой интересной, т. е. таинственной и неизвестной мне дамой. После этой второй встречи, очевидно, уже не успею сегодня же Вам написать и потому продолжаю то, что начал.