«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Мои детские увлечения ― Trois mousquetaires[1652], как и раньше этого -Жюль Верном[1653] или Монтигомо ― Ястребиный Коготь[1654] ― и на этой почве попытка создавать какие-то «силы» относятся все-таки больше к детским играм, чем к «общественной деятельности», тем более «орденского» характера. И нечто новое было только тогда, когда я, пройдя зря два факультета, выдержал экстерном на юриста, с твердой решимостью стать адвокатом нового типа. С этой решимостью я уже несколько опоздал, т. к. уже существовал тогда в Москве «Бродячий Клуб», Консультативный прием Мировых судей, кружок уголовных защитников и т. д. Я приходил на готовое место и должен был быть доволен уже тем, что меня туда без труда принимал мой старший товарищ, с кот. я встретился, еще не будучи «юристом». Ведь первым создателем этих учреждений были даже не Тесленко[1655], Малянтович[1656], Муравьев[1657], а еще более старший товарищ, как то небезызвестный Ал. Ал. Быховский, с кот. я был неожиданно знаком, когда он еще был «гимназистом». Если я об этом времени мог бы не писать, а рассказать, то я бы рассказал много интересного про моего брата, будущего Министра, как и когда он сделал такую карьеру. Об нем столько говорили дурно и заслуженно, что я буду рад отметить и то хорошее, что в нем было. Когда я стал адвокатом, т. е. к этому готов, то у меня уже был защитник и покровитель Плевако, кот. сам очень хотел сблизиться с молодой идейной адвокатурой, кот. его не любила и не признавала. И могу сказать, что я их помирил, и Плевако стал ездить с нами на идейные процессы и сидел вместе с нами. Среди нас были тогда все молодые корифеи (в будущем), в их числе и Ходасевич, кот. покровительствовал на свою пользу Тесленко. Тут и произошло наше столкновение. На одном процессе мы все сидели вместе, а среди нас был защитником человек совершенно иного склада и тона, кот. никто не уважал ― Холщевников. В это время мой брат был уже Податным Инспектором в городе Суздале: и, бывая в Москве, он мне рассказал, что Холщевников, защищая на суде, где брат был свидетелем (по должности), был так взбешен манерой Холщевников, что подал на него жалобу прокурору за оскорбление должностного лица. Это было так глупо и незаконно, что я уговаривал его бросить это дело по безнадежности. Он же меня уверял, что тот будет наверняка судом осужден. Мне отговорить его не удалось. И вдруг я получаю из Союза прис[яжных] пов[еренных] жалобу Холщевникова на себя, в кот. излагалось, что я, будучи в Суздале, упрашивал судей осудить Холщевникова. Холщевников ссылался на свидетеля, кот. не назывался. Оказалось, что это был Ходасевич, кот. все это наплел Холщевникову. На сословном Суде было ясно, что лгал не Холщевников, а Ходасевич, хотя ему и было совестно признаваться. Конечно, дело кончилось ничем. Но с тех пор я перестал с Ходасевичем кланяться, несмотря на его попытки объясниться. Я Вам это изложил сжато, но могу об этом рассказать подробно.

А при большевиках ― Ходасевич вышел там в люди и упрекал своих братьев-адвокатов, что они не признают рабоче-крестьянскую власть. Но это было уже после моего отъезда из России.

Если б я стал про все такое рассказывать, моя книга могла бы быть интересней.

Но возвращаюсь к Ульмской Ночи.

х

В 5 часов пришла таинственная дама; конечно, в лицо я не узнал, да и имя ее мне ничего не сказало. Я вспомнил ее, только когда она назвала имя своего отца, Петерб[ургского] адвоката Захара Львовича Раппопорта[1658]; она его дочь Софья Захаровна, по мужу (он венгерец) ― Szenizey ― по-русски пишется Сеннизай. Смутно помню, что я бывал в их доме в Петербурге, но больше этого не вспомню ничего. Она симпатичная, но совсем не интересная. Провели с ней вечер, пока не собрался дождь, и я ее отвел домой. Она придет еще раз со мной проститься перед моим отъездом; но ни она, ни Монча не заменят мне русское общество. Кстати, Монча в разговоре проговорился о каком-то своем отношении к Префектуре. Мне было это очень интересно, но совестно об этом расспрашивать, и я предпочел «не понять» намек, если он был, а может быть, и не был. Но какая-то стена между нами невольно выросла.