Права нации. Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

Весомые причины бойкотировать Союз и первые в России выборы у Бунда, безусловно, были. Достаточно сказать, что закон, по которому своего представителя могли выбирать только рабочие с предприятий, где работает больше пятидесяти человек, автоматически отстранял от участия в выборах всех евреев-рабочих, которые не входили в городскую курию[408]. Тем не менее объявленный Бундом еще до начала предвыборной кампании бойкот Союза был вызван не столько заботой о еврейском пролетариате, сколько нежеланием большинства бундовцев, озабоченных главным образом организацией забастовок и сбором оружия, понять и тем более принять взгляды тех же Максима Винавера или Генриха Слиозберга (стоит заметить, что неприятие было взаимным). Сторонники бойкота, революционно настроенные левые, в основном были гораздо моложе, чем либералы, стоявшие у истоков Союза, и этот поколенческий разрыв во многом объясняет качественные различия в тактике. Как справедливо заметил Йонатан Френкель, «в одночасье выплеснулся весь гнев передового отряда на тех, кто благополучно устроился в тылу, и социалисты всех мастей отдалились от Союза для достижения полноправия»[409]. Быстрая радикализация еврейских социалистов была связана с угрозой ареста, постоянно висевшей над активными деятелями Бунда и «Поалей Цион»; в такой обстановке члены этих партий не видели смысла в еврейском национальном собрании, которое, вероятнее всего, будет выгодно в основном либералам. Одновременно еврейские социалисты хотели сохранить влияние на соплеменников, особенно в те годы, когда из-за появившейся у Союза возможности легально пропагандировать свои идеи они стали терять приверженцев. В конечном счете им ничего не оставалось, кроме как признать некоторые автономистские идеи, более близкие широким массам, чем призывы к международной пролетарской солидарности.

Уже на IV съезде, состоявшемся в 1901 году, Бунд делает осторожные шаги к автономизму. Резолюция этого съезда вызвала жаркую полемику между бундовцами и «искровцами», которая привела к тому, что представители Бунда покинули проходивший в августе 1903 года Второй съезд Российской социал-демократической рабочей партии и заявили о выходе из нее[410]. Год спустя Бунд выступил с формальным требованием культурной автономии для еврейских рабочих, однако лишь после революции 1905 года руководители партии заговорили о готовности возглавить не только пролетарское, но и национальное движение[411]. Отчасти эта перемена, равно как и пробудившийся интерес Бунда к еврейской культурной (пока еще не национальной) автономии, произошла под влиянием Польской социалистической партии (ППС), именно в эти годы заявившей о национальных правах поляков. Другая причина состояла, вероятно, в том, что Бунду не хотелось уступать новым социалистическим партиям, включившим автономистские требования в свою программу. Наконец — и это был наиболее весомый аргумент — невозможно было игнорировать умонастроения избирателей, многие из которых открыто поддерживали автономизм. Как писал один из членов партии в 1905 году, идея «бундовской» национально-культурной автономии в той или иной форме, более или менее явной, «поистине вызвала огромные волны общественных дискуссий. Она стала ключевым вопросом, модным лозунгом»[412]. Но даже при том, что общественное мнение, межпартийная конкуренция и влияние польских социалистов вынудили Бунд переменить отношение к культурной автономии, он по-прежнему отказывался признать идею полноценной национальной автономии, равно как и социально-политическую модель, в которой полномочия местного самоуправления не ограничиваются языком и школой. Можно сказать, что Бунд согласился с культурной автономией исключительно потому, что понимал: в атмосфере 1905 года он не может позволить себе роскошь оставаться единственной еврейской партией, не участвующей в борьбе за национальное самоопределение российского еврейства.