Правила вежливости

Ствол ружья был украшен прихотливой гравировкой и похож на серебряное ювелирное изделие Викторианской эпохи. А приклад выглядел столь же утонченно, как ножка кресла чиппендейл. Уоллес взял дробовик и стал объяснять мне, откуда прилетит глиняный «голубь» и как нужно внимательно следить за ним в прицел, чтобы сделать выстрел в соответствии с траекторией его полета, но как бы чуточку его опережая. Затем, вскинув ружье на плечо, он крикнул:

– Давай!

Из кустов тут же вылетел «голубь» и словно завис на мгновение в полете над поверхностью пруда.

БУМ!

В воду дождем посыпались осколки разлетевшегося вдребезги «голубя» – точно последние искры того фейерверка в Вайлэвей.

В первых трех «голубей» я попасть, конечно же, не сумела, но потом как-то приладилась и из последовавших шести разбила четыре.

В тире звук «ремингтона» казался каким-то более сдержанным, сдавленным, стиснутым со всех сторон стенами коридора; казалось, он проникает тебе прямо под кожу – примерно так же на меня действует, когда кто-то ест с ножа и случайно заденет лезвие зубами. Но здесь, на озере, дробовик звучал в полную силу. Он гулко бухал, точно корабельная пушка, и эхо выстрела не смолкало еще очень долго, словно придавая форму окружающему воздуху или, точнее, открывая в нем скрытую архитектуру того, что существовало там всегда – над водной гладью как бы взмывали ввысь своды невидимого собора, о существовании которого было хорошо известно воробьям и стрекозам, но человеческий глаз узреть этого не мог.

В сравнении с винтовкой дробовик казался продолжением стрелка. Когда пуля «ремингтона» поражала сердце мишени на дальнем конце стрельбища, то возникший звук казался абсолютно не зависящим от твоего пальца, нажавшего на спусковой крючок. Но когда после твоего выстрела глиняный «голубь» разлетался вдребезги, это была, безусловно, твоих рук работа. Стоя на помосте и следя за мишенью, я вдруг словно обретала могущество Горгоны – способность уничтожить материальный предмет на расстоянии, всего лишь встретившись с ним взглядом. И это чувство не исчезало вместе со звуком выстрела. Некоторое время оно еще длилось, пронизывая все мое существо, обостряя все прочие ощущения и добавляя необходимую толику самообладания моей манере держаться или же, наоборот, чуточку бахвальства. Так или иначе, но примерно с минуту после выстрела я чувствовала себя немного похожей на Битси Хоутон.

Если бы кто-то раньше рассказал мне о том, какую уверенность в себе способно пробудить стрелковое оружие, я бы всю жизнь только и делала, что стреляла.

На обед были клубные сэндвичи. Мы сели есть часов в шесть, устроившись на террасе, вымощенной ярко-синей плиткой цвета медного купороса. Терраса выходила на засоленное болото, и кроме нас там было всего несколько человек, сидевшие вразнобой за столиками чугунного литья. Обстановка, намеренно лишенная какой бы то ни было гламурности, безусловно, обладала определенным очарованием.

– Какой напиток вы предпочтете с сэндвичами, мистер Уолкотт? – спросил молодой официант.

– Мне, Уилбур, пожалуйста, чай со льдом. А тебе, Кейти? Но, может быть, ты хочешь коктейль?

– Нет. Чай со льдом – это просто прекрасно.

И официант уплыл на кухню, ловко огибая громоздкие столики.

– Ты что же, знаешь здесь всех поименно? – спросила я.

– Ну, не всех, наверное…

– Во всяком случае, и того регистратора, и того оружейника, и этого официанта…

– И что же в этом такого необычного?

– Ко мне дважды в день приходит один и тот же почтальон, но имени его я не знаю.

Уоллес посмотрел на меня чуть растерянно.

– А моего почтальона… зовут Томас.

– Наверное, мне следует быть более внимательной.

– По-моему, ты и так достаточно внимательна.

Во время этого разговора Уоллес рассеянно полировал свою ложку салфеткой, с безмятежным видом поглядывая вокруг. Потом положил ложку на подобающее место возле тарелки и спросил:

– Ты ведь не против? Нет? Ну… не против, что мы решили тут перекусить?

– Нисколько.

– Видишь ли, для меня это как бы часть общего удовольствия. Это все равно что… Знаешь, когда я был ребенком, мы обычно ездили на Рождество в наш дом в Адирондакских горах. Когда озеро замерзало, мы, дети, целыми днями катались на коньках, а наш воспитатель, старый дублинец, поил нас горячим какао, которое приносил в цинковой канистре. А потом мои сестры устраивались в гостиной поближе к огню, чуть ли не сунув туда ноги, а мы с дедом садились на веранде в огромные зеленые кресла и смотрели, как медленно наступает вечер.

Уоллес помолчал, глядя на засоленное болото и словно выуживая из памяти некие детали.

– Какао, которым поил нас воспитатель, было таким горячим, что от холодного воздуха на его поверхности сразу образовывалась толстая пленка; она была чуть темнее самого какао; а если коснуться ее пальцем, то прилипала к нему и поднималась вся целиком…

Уоллес сделал рукой некий неопределенный жест, словно обводя ею все пространство патио.

– В общем, то какао воспринималось примерно так же, как все вот это.

– Маленькое, но вполне заслуженное вознаграждение?

– Да. Это очень глупо?

– Мне вовсе так не кажется.