Правила вежливости

С тех пор, как Лига Наций[145] запретила волонтерам из других государств участвовать в испанском конфликте, стало неприлично и даже недопустимо говорить о том, что ты направляешься именно в Испанию, даже когда ты был приглашен на обед в капитанскую каюту (и сидел за столом между Морганами из Филадельфии и сестрами Бризвуд, которых сопровождала их тетя). И, разумеется, ничего подобного нельзя было говорить иммиграционным чиновникам в Саутгемптоне. Ты просто говорил, что решил съездить в Париж, чтобы повидаться с бывшими одноклассниками, а заодно прикупить пару картин. Затем ты на поезде доезжал до Дувра, пересаживался на судно, идущее в Кале, потом на автомобиле добирался до юга Франции, а оттуда было уже рукой подать: ты пересекал испанскую границу либо автостопом, через Пиренеи, либо наняв рыбачий траулер и следуя на нем вдоль побережья.

– Увидимся, Майк, – сказал Уоллес, стоя у сходней.

– Удачи вам, мистер Уолкотт.

Когда Уоллес повернулся ко мне, я сказала ему, что просто не знаю, что мне теперь делать со своими субботами.

– Может, мне предложить свои услуги твоей матери? Я могла бы выполнять какие-то ее поручения, – предложила я.

– Кейт, – сказал он, – тебе вообще не следует… ни у кого быть на побегушках. Ни у меня. Ни у моей матери. Ни у Мэйсона Тейта.

Когда мы с Майклом возвращались обратно, в салоне автомобиля царила настолько мрачная, почти похоронная атмосфера, что мы оба в нее погрузились и почти все время молчали. Молчание я нарушила, лишь когда мы, проехав по мосту, оказались в Манхэттене.

– Как вы думаете, Майкл, он будет осторожен?

– Раз уж это война, мисс, то осторожность выглядела бы как предательство главной цели.

– Да. Наверное, вы правы.

За окном машины проплыла городская ратуша. В Чайнатауне миниатюрные старушки толпились возле уличных тележек с какой-то ужасного вида рыбой.

– Мне вас домой отвезти, мисс?

– Да, Майкл.

– На Одиннадцатую улицу?

Как это мило, что он спросил. Хотя, если б я назвала адрес Уоллеса, он, по-моему, тут же отвез бы меня туда. Припарковался бы у тротуара и открыл заднюю дверцу, а швейцар Билли распахнул бы передо мной дверь, а лифтер Джексон отвез бы меня на одиннадцатый этаж, где я еще несколько недель старалась бы прогнать призрак своего будущего. Но в хранилище адвокатской фирмы терпеливо ждала своей очереди груда рождественских подарков, а Майкл вскоре вытащил бы брезентовый чехол и накрыл им коричневый «Бентли»; и в охотничьем клубе Джон и Тони сняли бы со стены «ремингтон» и «кольт» и спрятали их в сейф. Возможно, и мне пришло время избавиться от своего стремления к идеалу и убрать его прочь.

В четверг после отъезда Уоллеса я после работы забрела на Пятую авеню – просто чтобы посмотреть на витрины в «Бергдорфе». Собственно, я еще раньше заметила, что они завешены перед показом свежей коллекции.

Зимой, весной, летом, осенью – я всегда ждала в «Бергдорфе» очередной линейки одежды. Стоя там у окна, я чувствовала себя царицей, получившей в подарок одно из тех украшенных самоцветами яиц, на поверхности которого была кропотливо воссоздана в миниатюре некая изысканная сценка. Всматриваешься в нее одним глазом, теряя всякое чувство времени, восхищенная чудом каждой точно воспроизведенной детали.

Да, именно «восхищенная чудом». Ибо на витринах «Бергдорфа» никогда не лежал нераспроданный товар со скидкой тридцать процентов. Они существовали для того, чтобы изменять жизнь женщин, проходивших мимо по авеню; одним они предлагали зависть, другим – самодовольство, но абсолютно всем – проблеск возможного. И осенью 1938 года мое пасхальное яйцо работы Фаберже не принесло мне разочарования.

Витрины были оформлены в стиле волшебных сказок из книг братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена, только на каждой декорации «принцесса» была заменена фигурой некоего мужчины, а «принц» был одной из нас, женщин.

В первом окне некий молодой лорд с черными как вороново крыло волосами и безупречной кожей торжественно возлежал под цветущим деревом, и его изящные руки были сложены на груди. А рядом с ним стояла щеголеватая молодая женщина (в красном жакете-болеро от Скиапарелли); ее волосы были коротко, по-военному острижены, на поясе висел меч, а в руках она сжимала поводья своего верного коня. С абсолютно земным и исполненным сострадания видом она смотрела на своего принца, не торопясь будить его поцелуем.