Право на пиво

Заболоченная речная пройма была узенькой и извилистой, берега сплошь поросли осокой. Деревья по сторонам реки чахли и подгнивали — этак еще пару годков, и будет тут непролазная топь. Лаврин попробовал землю перед собой, потопал сапогом, боясь увязнуть. Вроде бы твердо, да и кочек много, и недалеко они — если что, перескочить можно. Белая, как гной, луна торчала прямо над головой, заливая оболонь нездоровым ровным светом. Лаврин поежился и в тот же миг услышал тихое, низкое завывание.

«Она», — подумал он, хотя не знал даже, на кого подумал — на мавку, русалку или просто нечисть. Завывание повторилось — медленно, тоскливо, будто бы вопросительно. Выла женщина, причем не сказать что совсем уж неприятно — будто колыбельную ребятенку вела. Только ребятенок — нечистый, и колыбельная — бесовская, а так даже почти красиво, душевно.

— Уууу-уу-у-умммм… — задумчиво протянула нечисть, и тогда только Лаврин ее увидел. Увидел — и не пожалел, что поперся ночью на оболонь.

Мавка стояла в осоке, как есть голая, в траве по бедра, но все было видно и так. Длинные, перевитые водорослями волосы облепляли мокрое тело, впрочем, не очень-то это самое тело скрывая. Груди налитые, талия — что твоя иголочка, вся из себя девка ладная, как березка, лицо — ясно солнышко, от улыбки сердце поет. Может, и правда со спины кишки торчат, но спереди-то, спереди… Загляденье, одно слово. И чего топиться пошла, дура, непонятно.

— УУУУУУ, — повторила мавка и улыбнулась призывнее. — А кто тут забрел в мою оболонь, а-а-а?

«Сейчас гребень попросит, волосы чесать, — лихорадочно припомнил Лаврин. — Надо ей гребень отдать. Дам — и бежать. Все, видел. Сказание напишу. Или целую повесть! Сейчас попросит и…»

— А иди ты ко мне, добрый молодец, — посмеиваясь, сказала мавка и потянула к Лаврину белые руки. Добрый молодец растерялся — гребень девку явно не интересовал.

— Так это… — как все летописцы, Лаврин, особенно в ответственные моменты, был малость косноязык. — Так я ж…

— А иди ты ко мне и потешь девоньку, — пропела мавка и двинулась ближе. Лаврин дал бы дёру, но ноги будто в землю вросли, а мороз кожу сдирал живьем. Мавка плыла к нему над осокой, кажется, не ступая даже ногой на грешную землю, и до того она была хороша и так улыбалась Лаврину, что ему почти расхотелось бежать от нее за тридевять земель, хотя знал, что надо.

— Сгинь, — прошипел он. — Чур меня, нечистая, сгинь… пошла… Хочешь гребешок?

— Хочу-у, — пропела мавка. — Ой, да развяжи завязочки на портках да покаж мне свой гребешок, родимы-ый…

Белые руки коснулись заиндевелых мужицких плеч, и пропасть бы тут летописцу Лаврину с концами, если б мавка вдруг не изменилась в красивом лице и не отскочила назад, как-то неуклюже для нечистой силы.

— Ай! — взвизгнула она — визжать, оказывается, умела не хуже, чем выть. — Это что?!

— Где? — рассудительно спросил Лаврин, приходя в себя.

— Вот! Ты! Ты кто такой?!

— Я?.. Лаврин-летописец… сказания собираю… пришел вот глянуть на мавку…

— Я спрашиваю — ты кто такой?! Чьих рук творение?!

— Божеских, — совсем уж растерялся Лаврин.

— Врешь! — пискнула мавка. — Не человек ты! Людского духу от тебя не чую! Говори, кто такой!

— Как не человек?! — опешил летописец. — А кто ж я, по твоему?!

— Почем мне знать? Может, ты нежить какая!

— Сама ты нежить! — обиделся Лаврин. — Чего ты меня боишься тогда, ты ведь тоже от черта?

— А вдруг ты упырь! Ай! Не подходи! — мавка юркнула назад в осоку и присела, только испуганные глаза блестели среди травы. Ларвину стало неловко — ни за что ни про что напугал девушку.

— Да живой я, — успокаивающе сказал он.

— Как живой, если духу людского нет? Не буду я любиться с нежитью!

— Что значит — духу людского нет?

— А нет! Все мужики-человеки, что ко мне приходят, одинаково пахнут. Пряно так, духмяно, хмельно… А ты нет! Ты незнамо как пахнешь. Не подходи!

— Да я… — Лаврин едва не плакал. Хороша ведь девка, как маковка, и гребень не просила, и любить хотела — вишь, запах ей не понравился! Нежная какая!

Хотя… что-то кольнуло Лаврина изнутри — так всегда бывало, когда ему на ум особенно хорошая мысль соизволивала заявиться.

— Погоди-ка! — ахнул он. — Дух, говоришь, людской да от всех одинаковый? Пряный да хмельной?

— Кисло-сладкий, — жалобно уточнила мавка из осоки.

— Так это ж пиво! — хлопнул себя по лбу Лаврин. — Они ж все надираются для смелости, прежде чем к мавкам тащиться! А ты, бедняга, небось дальше своей оболони нигде и не бывала?

— Не бывала, — застенчиво подтвердила мавка. Лаврин вздохнул.

— Ну а что, коли запахло б от меня людским духом, взяла бы мой гребешок? — многозначительно спросил он. Мавка совсем засмущалась, даже глазенки потупила — блестеть перестали. Молвила тихонько:

— Взяла бы… только ты ж нежить… чур меня…

— Сама нежить, — беззлобно повторил Лаврин. — Жди меня, девица, скоро вернусь.

И, насвистывая, бодро зашагал к тракту.

— Сто девяносто пять, сто девяносто шесть, сто девяносто семь, — подвел черту Федот-корчмарь. — Трех монет для ровного счета не хватает.