Предпоследний Декамерон, или Сказки морового поветрия

Стоим, помню, в очередь в кассу, все с немаленькими тележками. Передо мной молодая усталая женщина с вялым хвостиком волос и в темной курточке быстро выкладывает свой товар на ленту. Она очень этим озабочена и ни на что не обращает внимания. Рядом с ней – мальчик лет шести, крепко сбитый, одетый в яркую куртку и хорошие кроссовки. Он мусолит «Чупа-чупс», но фантик от него заботливо положил на ленту, чтобы пробили штрих код, – научен честности, это хорошо. Продуктов у его мамы много, и я рассеянно отмечаю, что в семье, должно быть, будет праздник: множество нарезок, икра, несколько бутылок вина и водки, огромный торт… Замечает это и пожилая дама, которая мнется в очереди прямо за женщиной, и ее распирает от желания с кем-нибудь поговорить. Я специально утыкаюсь в телефон, и она набрасывается с сюсюканьем на мальчика. «Ах, какой самолет у тебя на куртке вышит… Ах, вкусная ли у тебя конфета… Ах, собирал ли ты наклейки – на них игрушки дают…» Мальчик терпеливо и обстоятельно отвечает – почти басом, неторопливо, явно подражая кому-то, должно быть, отцу. При виде таких детей я всегда невольно думаю: «Мужичок-с-ноготок». Внимание разговорчивой старушки доходит до покупок его мамы: «Ах, сколько всего вы покупаете… Наверное, гостей ждете? У тебя день рождения? Сколько тебе годиков?» Ему, конечно, «шестой миновал», но говорит он не это, а другое, очень важно: «Нет, не у меня. У Самого. Гости придут». Эта заглавная буква так и слышится в его тоне, ясно, что Сам у них в семье – имя собственное». И это, конечно, отец… «У твоего папочки?» – сюсюкает старушка. Мальчик с достоинством кивает, не вынимая конфеты из-за щеки. «Ах, как хорошо! Какая у вас семья хорошая! – умиляется она. – А у мамочки когда день рожденья? Что вы с папой ей подарите? Цветочки? И гости тоже придут, подружки ее, да?» И тут мальчик вынимает «Чупа-чупс» и строго говорит, явно копируя выражение лица и манеру «папочки»: «Мы с отцом не любим бабские посиделки. Мы мамино и Наташкино рожденье не справляем. Только когда у Самого или у меня».

Сказал – и засунул леденец обратно. Мама его не обернулась, расплачиваясь у кассы. У старушки вытянулось лицо. Мы с ней переглянулись и одновременно вздохнули.

А ведь есть у него еще сестренка Наташка…

– Надо же, лет шесть, а уже готовая сволочь, – категорично отозвалась Маша.

– Ну и что, мы мамино тоже не празднуем! – снова невинно сдала семейный секрет Оля Маленькая.

– Выйдешь за такого, как твой папочка, – и твой день рожденья никогда праздновать не будут, – с обычным спокойствием сказал Борис.

– Не лезьте не в свое дело! – вспыхнула мать. – И не смейте настраивать ребенка против родителей! Нечего чужой дочери указывать, свою беречь надо было!

– Сука, – тихо, без гнева констатировал Борис.

– Господа подданные! – призвал к порядку Король. – Попрошу без личностей… Мы здесь застряли на неизвестный срок, и нам тут подземная война ни к чему…

– Так. С меня лично хватит этих Декамеронов, – гордо поднялась Татьяна, цепко хватая за руку дочь: – Ты немедленно отправляешься спать. Доболталась. Домолола языком. Митя, тебя это тоже касается. Поднимайся.

– Мне рано спать, – не пошевелился он. – Я еще послушаю.

Его родительница предпочла не продолжать унизительный скандал и, волоча хныкающую и упирающуюся Олю Маленькую, исчезла во тьме, слегка подсвеченной тускнеющим фонариком айфона.

– А я вам расскажу о хорошей матери, – вдруг сказала до того ни во что не встревавшая Катюша. – Которая не согласилась с методами воспитания тети.

История восьмая, рассказанная скромной и наблюдательной женщиной Катей про то, как умная мать не стала подрезать крылья своей дочери.

Так случилось, что в Москве у моей школьной подруги Гали бабушки не было: мамина мама жила в деревне, а папина умерла, – зато осталась в живых ее сестра, успешно заменявшая недостающих бабушек. Она очень активно вмешивалась в воспитательный процесс, но просила называть ее не бабушкой, а тетей, потому что к «старушкам» причислять себя ни за что не хотела.

Гале было лет девять-десять, когда она начала писать стихи и рассказы. Хорошие они были или плохие – теперь трудно судить, потому что она их потом уничтожила, да и не в этом дело. Странность заключалась в том упорстве, с которым она занималась «литературным трудом», отодвинув надолго и далеко все остальные, гораздо более присущие столь нежному возрасту занятия. Переписывала свои творения набело в красивые блокноты, тетрадки, никогда не стеснялась читать их взрослым – и помню, как во время застолий Галю иногда ругали за «неправильно выбранные темы». Например, она писала поэму про инопланетную экспедицию – а ее убеждали: «Напиши лучше про кошечку, собачку, цветочки… Ты же девочка!». Она не слушалась, писала по вдохновению и вскоре стала заявлять открыто, что намерена стать писателем или журналистом.