Прекрасные изгнанники

Слуга подогнал автомобиль, а Эрнест стоял и тупо смотрел на него: он был слишком пьян, чтобы понять, что это его машина, или вообще забыл, что для того, чтобы куда-то поехать, надо для начала в нее сесть. Слуга открыл дверь и вопросительно посмотрел на меня.

Я устроилась на водительском месте и сказала:

— Садись, Бонджи. Давай поедем домой и уложим тебя спать.

— Вылезай из моей гребаной машины! — заорал Эрнест. — А ну вылезай, стерва!

Окружающие снова повернулись в нашу сторону, только теперь они не смотрели на нас, как это частенько бывало, разинув от восхищения рты. В тот момент на их лицах явно читались ужас и осуждение.

Кто-то спросил:

– ¿Necesita ayuda?^[20]

— Садись, Скруби, я отвезу тебя домой, — тихо произнесла я.

Прозвище Скруби содержало намек на секс, это обычно успокаивало Эрнеста, когда он начинал расходиться.

Но сейчас он ничего не ответил, а зеваки продолжали за нами наблюдать.

Тогда я просительно сказала:

— Милый…

Эрнест сузил глаза так, как всегда это делал, когда счастливый хмель начинал вытеснять мрак пьянки. Я видела, что приближается катастрофа, но не отвела взгляда. Не знаю почему, просто мне показалось важным продолжать смотреть на него. Я тогда еще подумала, что надо просто не отступать и тогда до Хемингуэя дойдет, какой свиньей он будет, если все-таки сделает это. Причем не наедине, а при свидетелях, чего прежде никогда себе не позволял. Теперь, напиваясь, он мог быть жестоким, но только не на людях. На людях, когда окружающие могли его осудить, он всегда был само очарование.

— Ты пьян, Клоп, — негромко констатировала я, продолжая смотреть ему в глаза.

Я была уверена в том, что, если не отступлю и не сломаюсь, Хемингуэй поймет, каким это будет для меня унижением, если он ударит меня при всех, и каким унижением это станет и для него тоже. И тогда он этого не сделает, а, наоборот, впредь будет любить меня еще сильнее и будет еще больше заботиться обо мне, о нас.

— Садись, — тихо повторила я. — Позволь мне отвезти тебя домой.

И тут Эрнест замахнулся на меня.

Я не отвела взгляда. Могла бы отвести. Наверное, должна была так поступить. Возможно, мне даже следовало бы откинуться назад, переползти на пассажирское сиденье и пустить его за руль. Но у меня было такое чувство, что если я это сделаю, то лишусь последней частички себя настоящей. В любом случае все произошло слишком быстро. Он дал мне пощечину. Изо всей силы, так, что лицо обожгло.

Я повернула ключ зажигания и, продолжая смотреть Хемингуэю в глаза, включила передачу. Я ничего ему не сказала, просто смотрела. Потом отпустила педаль тормоза, плавно нажала на газ и медленно, но уверенно въехала на его драгоценном «линкольне» прямо в дерево.

Когда автомобиль врезался в ствол, я постаралась зафиксировать в мозгу все звуки, как «ронг-караронг-ронг-ронг» пулемета. Звук не был похож на треск, но близко к этому. «Ранч»? Передняя часть машины — хромированный бампер, радиаторная решетка и колеса с красивыми белыми флипперами, которыми Эрнест так гордился, — сложилась пополам: дерево въехало прямо в середину корпуса. Это сопровождалось шипением, но звук был не агрессивный, машина еще недостаточно прогрелась, чтобы выпустить много пара.

Да, подумала я, «ранч» и «сссс».

Я плавно повернула ключ и заглушила двигатель. Не «клик», а «тик»: отрывистый такой звук, но без «к» в начале.

Открыла дверь со стороны водителя — «санк» — вышла. «Чш-чш» — это мои практичные туфли без каблука скользнули по мостовой.

Дверь в машину я оставила открытой, а ключ — в замке зажигания.

— Ладно, Хемингуэй, — сказала я. — Машина в твоем распоряжении.

И ушла.

Я отправилась домой, стараясь не слышать громких голосов за спиной. Чего только они не говорили: и «Coño!», и «¿Viste eso?», и «Hijo de puta!»^[21].

И поверх всех этих криков встревоженных людей — пьяные вопли Эрнеста:

— Тупая сука! Ты тупая сука!

Утром он вполне может ничего этого и не вспомнить, внушала я себе. Я начала немного успокаиваться, после того как разбила машину, хотя делать это, конечно, не следовало. Похоже, я начинала потихоньку сходить с ума, как сходил с ума Эрнест, одержимый поисками немецких субмарин. А может, я всегда была такая. Может, я всегда была сумасшедшей и Хемингуэя именно это во мне и привлекало, что бы он там ни говорил.

Если нам повезет, утром он ничего не вспомнит, а я не стану ему напоминать, думала я. Скажу, что попали в небольшую аварию и он, как хороший муж, отослал меня домой, а сам остался присмотреть за машиной. На этом, может, все и закончится. Я спрячу это воспоминание туда, где оно не будет причинять мне боль, если я сама ему этого не позволю. А Эрнест будет помнить только грандиозный ужин и счастливую пьянку, которая вылилась в небольшой инцидент на дороге. Возможно, после этого у меня даже получится уговорить его, чтобы он в следующий раз позволил Хуану отвезти нас в город. А если даже он все вспомнит, что ж, его мрак был того сорта, который с утра всегда рассеивается. Это только я цепляюсь за переживания, и на краешке моего сердца постепенно начинает скапливаться горечь.