Прекрасные изгнанники

Если бы Эрнест отвел меня поужинать, мы бы на какое-то время остались наедине. А мне нужно было время, чтобы разложить все по полочкам, чтобы он понял: мы не подходим друг другу. Он хороший, и я тоже хорошая, но вместе нам адски плохо.

— Да, конечно устроит. Значит, договорились, — ответил Эрнест. — Я зайду за тобой в восемь, Муки.

Я дописала статью: заметки о своих забавных разговорах с капитаном начиненного динамитом сухогруза, о том, как курила над тазом с водой, о том, как всего за каких-то несколько месяцев, пока меня не было, изменился Лондон, хотя, возможно, это мне просто так показалось после Италии.

Закончив печатать, я привела себя в порядок и стала ждать.

Но Эрнест все не приходил и не приходил. Я уже начала думать, что, возможно, что-то перепутала. Но нет, он именно так и сказал: «Я зайду за тобой в восемь».

В итоге я сама позвонила ему в номер, но никто не ответил. Слушая гудки в трубке, я представляла, как он в одиночестве сидит в ресторане внизу. Уже наверняка набрался и думает, что я его прокатила. Я решила, что все-таки неправильно его поняла.

Убедив себя в том, что мы сможем обсудить все после ужина, если получится уговорить Эрнеста не напиваться, я спустилась в ресторан отеля. Он сидел за накрытым для нас столиком спиной ко входу. Бинты сняли, но длинная выбритая полоса в тон седым вискам и бороде, перечеркнутая темными стежками, выделялась на его упрямой башке. Эрнест смеялся. Смех был грубый, шершавый: признак того, что черта «счастливой пьянки» уже, скорее всего, пройдена. Напротив него устроилась миниатюрная брюнетка с вьющимися волосами и колючими глазами, сквозь тонкий голубой свитер была во всех подробностях видна ее грудь. Мэри Уэлш собственной персоной. Она тоже смеялась, явно разделяя веселье Эрнеста.

Я незамеченной выскользнула из ресторана, нашла Джинни, и мы уснули, обнявшись, свернувшись калачиком на кровати в ее номере, где Эрнест не мог меня найти. Если только вообще искал, о чем я так никогда и не узнала. Лондон, Англия

Июнь 1944 года

Три долгих дня мы с Хемингуэем общались исключительно посредством записок, которые передавали через его младшего брата. Лестер был моложе на шестнадцать лет и, насколько я поняла, готовился принять участие во вторжении союзных войск во Францию, хотя подготовка к операции, естественно, держалась в строжайшей тайне. Эрнеста все это время кидало из стороны в сторону: он то слезно каялся, то упрекал во всем меня, то метал громы и молнии. Я старалась отвечать сдержанно, но мне это не очень удавалось. Меня терзал вопрос: есть что-то между ним и Мэри Уэлш или нет? Казалось бы, какая мне разница теперь, когда я уже приняла для себя решение? Но гордость — странная штука.

На четвертое утро, проснувшись, я увидела в дверях чью-то тень.

— Началось, Марти, — произнес знакомый голос.

Неужели Эрнест? Но этого просто не могло быть. В последней записке он написал, что ненадолго уезжает из Лондона.

— Не говори глупостей, человек-тень, нехорошо так будить добрую христианку.

— Я серьезно, — сказала тень и исчезла, прежде чем я успела соскочить с кровати.

Последняя записка Эрнеста. Он теперь военный корреспондент «Кольерс».

Я быстро оделась и поспешила в Министерство информации. Там нас, примерно сотню журналистов, загнали в конференц-зал, где вдоль стен стояли солдаты из военной полиции, и заперли за нами двери.

— Прямо как в шпионском романе, — сказала я своему соседу.

Как выяснилось, этот парень писал репортажи для сиднейских газет, и его редакторы были так злы на цензоров, что печатали пустые полосы, чтобы показать читателям, как кромсают их материалы. Я попробовала представить, как это выглядит: надо же было как-то отвлечься от мыслей о Клопе.

— Приступим, — объявил штабной офицер.

Капрал передал по рядам текст заявления для печати — коммюнике Эйзенхауэра, а штабной офицер тем временем вкратце сообщил о том, что морская десантная операция по освобождению силами союзников Франции только что началась. Я внимательно слушала и одновременно читала коммюнике. Хотела бы я сказать, что у меня в тот момент не скрутило кишки, но я всегда принципиально говорю правду, даже если она меня не красит.

— У вас есть полчаса на написание сообщений. — Офицер указал на ожидавшие нас пишущие машинки. — А затем вы, не покидая этого зала, передадите их цензорам. После того как цензоры сделают свою работу, курьеры на мотоциклах доставят ваши тексты на телеграф. Вы будете ждать здесь до тех пор, пока военные не решат, что пришло время сообщить миру важнейшую новость.

— И отдадите эту новость прямо в руки проклятым фрицам! — возмутился мой коллега из Австралии.

— Да, так мы и сделаем, — согласился штабной офицер.

— Но немцы все переиначат, — не унимался репортер. — Они будут писать, что выиграли сражение, даже если союзники к полудню займут Париж.

— Мы постараемся, чтобы немцы как можно дольше оставались в неведении, — заверил его собеседник. — Они до последнего момента не будут знать, где и какими силами мы нанесем удар.

Все журналисты разочарованно забубнили.