Прекрасные изгнанники

А я села за машинку и начала строчить со скоростью тысяча слов в минуту. Но в голове у меня была каша, да и вообще все это смахивало на бред. Нельзя сделать правдивый репортаж, если ты заперта в душном конференц-зале, а реальные события, которые ты якобы освещаешь, происходят на другом берегу пролива. Невозможно написать репортаж с чужих слов.

Положив перед цензором с его черным маркером свой выстраданный материал, я, откинув волосы, спросила:

— Интересно, какими до войны были ваши представления о героизме?

Да, я многому научилась у Хемингуэя. Он бы посмеялся, если бы увидел, как я пытаюсь расположить к себе этого типа.

А Эрнест в это время уже плыл на корабле к берегам Франции. Скорее всего.

Цензор, разумеется, искромсал мой материал, военная полиция передала его курьеру, а я зафиксировала все происходящее в своем дневнике.

— Через пятнадцать секунд новость о высадке десанта распространится по всему миру, — сделал заявление один из офицеров.

9:31.

Офицер поднял руку, а когда опустил ее, солдаты открыли перед нами двери конференц-зала, и мы вышли в совершенно другой мир.

Я поделилась новостью с таксистом. Он мне не поверил. Поделилась с солдатами у Вестминстерского аббатства и с пожилой женщиной, которая торговала значками Красного Креста. К этому времени мне стало страшно. Страшно за Эрнеста. Он не имел права на то, чтобы у меня из-за него ныло сердце, но он был моим Клопом, а я была его Муки. И глупо было обижаться, считая, что он занял мое место на корабле, который плыл через пролив. Высадку союзников во Франции запретили освещать всем без исключения женщинам-репортерам. На эту войну было аккредитовано девятнадцать журналисток, и как минимум у шестерых из нас имелось больше опыта, чем у половины всех коллег-мужчин, а нас отстраняли от работы только потому, что мы были представительницами слабого пола.

А Клоп лишь в очередной раз посмеялся бы, глядя на то, как я ною из-за правил, которые не могу нарушить. Сам он наверняка уже был во Франции. Впитывал реальность, собирал материал для настоящей истории. Возможно, уже получил новое ранение, добавив к своей коллекции осколков с Первой мировой войны осколок со Второй мировой. Клоп умел быть храбрым, я знала это не понаслышке. Если бы он только захотел, то мог бы стать тем, прежним Хемингуэем.

Я поехала на южный берег Англии, по пути прикидывая, как бы послать ко всем чертям эти дурацкие правила.

Не стану отрицать, я все-таки высматривала Эрнеста, когда приехала на побережье. Думаю, в глубине души мне хотелось увидеть его в Англии, живого и невредимого, но в то же время — и это чувство было значительно более сильным — я боялась увидеть, что он так быстро вернулся, когда на том берегу пролива вовсю идет война. Если его флирт с Мэри Уэлш еще не разрушил до конца нашу семейную жизнь, то отказ освещать операцию во Франции от начала до конца точно стал бы катастрофой.

На причале, как я и предвидела, меня остановил солдат из военной полиции и поинтересовался, что я там делаю. Я достала из кармана отсыревшей униформы удостоверение, продемонстрировала его и сказала:

— Прибыла взять интервью у медсестер, пока они не отплыли. — Я кивнула в сторону полудюжины медсестер, которые поднимались на борт белого корабля с недавно намалеванными — еще даже краска не высохла — красными крестами.

На фоне серой воды этот плавучий госпиталь был настолько уязвим для немецких бомбардировщиков, что они просто не могли промахнуться.

— А-а, так вы журналистка?

— Да, пишу материал о женщинах на войне. Вон о тех отважных девушках из Красного Креста.

— Хорошо, но только не задерживайтесь там. Вы же не хотите случайно оказаться во Франции, — сказал солдат и вернул удостоверение.

На палубе корабля царил хаос: повсюду коробки с бинтами, бутылки с плазмой, похожие на кегли, и канистры с кровью. Члены экипажа бегали туда-сюда, переносили медикаменты в операционную и сотнями перетаскивали одеяла и койки, которым совсем недолго суждено было оставаться пустыми.

Пока никто не понял, что мне не место на корабле, я быстро нашла туалет и заперлась на защелку.

В тесном темном санузле я размышляла о солдатах, которые уже высаживались на берег Франции и погибали там. И об Эрнесте. Я три раза глубоко вдохнула пропахший сырой шерстью воздух и подумала, что, если повезет, тоже скоро буду там. Постаралась унять урчание в желудке. С тоской вспомнила, как в тринадцать лет мы с моей лучшей подругой в Сент-Луисе прятались в раздевалке танцкласса. Слушала в темноте, как поднимают якорь. Корабль отшвартовался и поплыл к французскому побережью. Интересно, каким был Клоп в детстве, в возрасте тех мальчиков, которые никогда не приглашали меня танцевать? Я пыталась представить Эрнеста Хемингуэя мальчиком, которым он сам себя представлял, таким, которого я могла бы простить.