Прекрасные изгнанники

Меня осенило, когда я увидела в его глазах раскаяние. Я не смогла полететь с ним. Я три недели болталась в океане, в сплошном тумане, на корабле с грузом динамита, потому что, как заверил меня Эрнест, на тот самолет военные принципиально не брали женщин. И вот теперь он развлекает честную компанию историей про актрису, которая принесла на борт этого самолета коробку с яйцами.

Хемингуэй быстро взял себя в руки и произнес:

— Я знал, что ты доберешься, Дочурка…

— Я только что сошла на берег после трех недель плавания на набитом динамитом корабле, который всю дорогу грозил взлететь на воздух, — перебила его я. — Подумай хорошенько, прежде чем скажешь, что это ты для меня организовал, а сам отправился в Англию на гидроплане.

Я едва сдержалась, чтобы не ткнуть ему в нос этой чертовой актрисой.

— Я как раз собирался сказать, — Эрнест обвел взглядом всех в палате и снова посмотрел на меня, — что я знал, что ты сюда доберешься, Дочурка, потому что на сей раз это ты все так прекрасно для меня организовала.

Всегда милый на людях.

Я почувствовала облегчение оттого, что он не стал унижать меня при всех, поэтому тоже не стала унижать его и повела себя, как хорошая жена: подошла и поцеловала его в лоб под бинтами.

— Видите, что такое брак, — заметил Эрнест. — Моя жена может надо мной насмехаться, но мне не позволяется отвечать ей тем же.

Присутствующие опять засмеялись, только уже как-то натянуто.

Казалось бы, после этого все должны были разойтись и дать жене, которая не видела мужа несколько недель, побыть с ним наедине. Роберт Капа даже встал, намереваясь откланяться. Но Мэри Уэлш взяла бутылку и снова наполнила стакан Эрнеста, Шоу с Уолтоном остались вместе с ней. А сам Хемингуэй не попросил никого уйти.

Но меня это вполне устраивало. Вряд ли я смогла бы прямо в больнице сказать Эрнесту, что ему больше не нужно беспокоиться из-за жены, которая над ним насмехается. Мне было интересно, сумел ли он прочитать правду по моим глазам. Похоже, что да, именно поэтому и не захотел выгонять из палаты свою маленькую свиту. Он понимал, чем все может закончиться, если мы с ним останемся один на один.

Мне вспомнилось стихотворение Роберта Браунинга «Жизнь в любви», которое мы с мамой читали в парке у озера Крев-Кёр.

Возлюбленная! Вновь ты убегаешь? Возможно, не достоин я тебя. Ты — это ты. А я всего лишь я…И быть со мной ты больше не желаешь?^[22]

Сославшись на то, что устала с дороги, я вернулась в гостиницу, в собственный номер, который сняла на фамилию Геллхорн, а не Хемингуэй. Я собиралась оставаться хорошей женой еще день-другой, пока Эрнест находился в больнице, но почувствовала облегчение, оказавшись на территории, где могла быть собой.

Лондон, Англия

Июнь 1944 года

В течение двух дней Эрнест всякий раз, когда я навещала его, унижал меня перед своими приятелями-собутыльниками, доводил до слез и повергал в замешательство наших общих друзей, а потом, вернувшись из больницы к себе в отель, видимо, очень удивился, не застав там ни меня, ни следов моего пребывания.

Он позвонил мне в номер:

— Муки…

— Да, Эрнест?

— У меня очень болит голова.

— Ты не можешь биться ею обо все подряд и рассчитывать, что она будет с тобой дружить.

— Но я раньше никогда ее не разбивал. Кроме того случая в Париже, когда уронил на себя фонарный столб. Помнишь?

Это было при Хэдли, а может, при Полин.

— У тебя еще шрам под бородой, — напомнила я.

Он рассмеялся:

— За это ты не можешь меня винить. Это все та лошадь в Вайоминге.

Лошадь понесла в чащу, когда Эрнест был в седле. Это тоже было еще до меня.

— Муки, — продолжал Хемингуэй, — я ненадежный болван, признаю, но у меня в моем уютном номере очень скрофулезная кровать, а тебя нет.

— Ох, Клоп…

Я смотрела в окно на весенний Гайд-парк. Там никто не прогуливался, все куда-то спешили. Или мне так казалось. Я просто не знала, с чего начать. Я понимала, что нельзя заводить этот разговор по телефону, когда Эрнест еще только выписался из больницы и сидит один в холодном номере.

— Да, конечно, — сказал он. — Конечно, я понимаю, тебе нужно тихое место, чтобы ты могла спокойно писать. Хорошо. Но ты же простишь меня за то, что я был таким плохим Папой Бонджи?

— Черт, Клоп!

Мне хотелось спросить его, откуда вдруг взялась та актриса в гидроплане, куда, по его словам, женщин принципиально не брали. Мне хотелось услышать, что он все это выдумал. Но такие подробности трудно измыслить на ходу: актриса приносит замороженные яйца на борт самолета, который отправляется в рейс через Атлантику. В общем, я ни о чем не стала его спрашивать. Не все ли теперь равно.

— Я заказал для нас столик внизу в ресторане, — объявил Эрнест. — Я за тобой зайду.

— Слышала, у них подают великолепные вареные яйца, — не выдержала я.

— Вареные яйца? — переспросил Хемингуэй. — Я ничего об этом не слышал, но вполне возможно.

— Клоп… — начала я. — Клоп, дело в том, что…

— Я за тобой зайду, — повторил он.

— Сначала я должна закончить статью. Давай часиков в восемь, это тебя устроит?