Прекрасные изгнанники

Я разработала запасной план. Подумала, что все может быть как в Испании, когда Эрнест отправился вперед, а я приехала позже и он успел все для меня устроить. С помощью Аллена Гровера я договорилась о том, что меня возьмут на борт норвежского сухогруза, который перевозил динамит. Переход занимал двадцать два дня, и сухогруз уходил за несколько дней до вылета гидроплана Эрнеста, но в Лондон должен был прибыть на две недели позже его. Клоп пошел меня провожать. Экипаж судна состоял из сорока пяти норвежцев, только двое из которых могли с грехом пополам произнести короткое предложение по-английски. Я же перед отплытием записала в блокнот всего несколько норвежских слов и выражений: «vennligst» («пожалуйста»), «takk skal du ha» («спасибо» — это было чертовски сложно выговорить, но я хотела быть вежливой) и «Kan jeg få en?» («Выпьем?»). Эрнест заметил, что последнее звучит неплохо и легко запоминается.

— Счастливого пути, миссис Бонджи-Свин-Хитрюга-Хемингхорн, — сказал Эрнест.

В последнее время среди моих прозвищ то и дело проскальзывала Хитрюга, хотя я никого не перехитрила и не обманула: Эрнест занял мое место в «Кольерс». Просто у нас была такая игра, мы давали друг другу прозвища, но не всерьез: мистер Безобразно-Толстый-Свин, миссис Представительница-Справедливости-и-Мира и прочее. Эрнест был хорош на войне. Он был хорош в Испании. Он был в сто раз лучше меня в Китае. И он летел в Европу, потому что я сама хотела, чтобы он туда отправился.

— И тебе счастливого пути, мистер Бонджи-Свин-Ловец-Субмарин-Геллингвэй, — ответила я, и мы поцеловались на прощание. — Встретимся у Биг-Бена.

На транспорте с динамитом: переход через Атлантику

Май 1944 года

Мы шли с конвоем, который охранял нас от германских субмарин. Туман оказался таким густым, что старый сухогруз был вынужден днем и ночью включать сирену, предупреждая о своем приближении всех, кто бродил вокруг: «Эй, не наскочи случайно на нас! Ты хоть знаешь, что тогда мы в два счета взлетим на воздух?»

Как вы понимаете, поскольку сухогруз перевозил динамит, курить на палубе и в любых других местах категорически запрещалось. Правда, капитан был так любезен, что сделал для меня маленькое исключение: разрешил курить в каюте, но только над тазом с водой. Я настолько низко склонялась над этой необычной пепельницей, что практически не получала от процесса удовольствия, однако все равно выкуривала по две пачки в день.

Вы, наверное, не можете себе это представить, но на сухогрузе не было спасательных жилетов. Кормили там какой-то бурдой, а алкоголь выдавали просто в микроскопических дозах.

Первую неделю туман практически не рассеивался, разве только иногда, чтобы показать, насколько бесполезен конвой в обстановке, когда никто никого не видит. Было чертовски холодно, но я, отоспавшись, заставляла себя часами гулять по палубе и развлекалась тем, что сочиняла разные истории и делала коротенькие записи в дневнике. И еще читала. Наконец-то прочитала роман «Любовник леди Чаттерлей», о котором слышала еще в Сент-Луисе. Каждый день проводила немного времени с капитаном: предложения складывались с трудом, но мы всегда были рады пообщаться друг с другом. Может показаться, что я страдала от одиночества, но на самом деле это было не так. Я отсыпалась, набиралась сил, много размышляла и читала. И бездельничала. Оказалось, что в этом я нуждалась больше всего.

В конце той первой недели (я говорю «неделя», хотя в действительности это могли быть не семь дней, а шесть, восемь или даже десять — не важно) туман рассеялся и показались невероятно живописные айсберги: нет, это были вовсе не аккуратные ледяные пики над серой водой, но уродливые крылья огромных птиц, парящие арки и гигантские хвосты китов, а один даже немного напоминал доброго друга Эрнеста, мистера Скруби, в спокойном состоянии. Ярко светило солнце. Я наблюдала, как корабли конвоя приводят построение в порядок, и думала о том, хватит ли нам с Эрнестом солнечного света, чтобы тоже восстановить порядок в нашей жизни. Мне было стыдно, и я чувствовала себя виноватой, потому что не переставая думала об этом — и когда гуляла по палубе, и когда сидела в каюте, и когда смотрела на море, — однако не видела выхода. Да, для всех Хемингуэй был уникальным человеком, мудрым и талантливым, прославленным писателем, но со мной-то он был другим.

Он плохо ко мне относился или просто был несправедлив. Либо вообще никогда не любил или же любил лишь в самом начале. И это я изменилась, а не он. Я не хотела разбивать ему сердце, и свое сердце я тоже разбивать не хотела, но больше не могла думать о нем без ужаса. Мне следовало собрать все, что от меня осталось, и склеить снова любым клеем, какой только смогу отыскать. Особенно надо было постараться заполнить холодные мертвые пустоты. И не размокать, пока я не стану цельной и твердой. Да и потом тоже размокать не стоило. Ливерпуль, Англия

Май 1944 года