Прекрасные изгнанники

— Сколько вечеров, Несто? Скажи, чтобы я могла планировать.

Он накрыл мою ладонь своей. Мы стояли на темном тротуаре и смотрели на обеденный стол, выставленный в ярко освещенной витрине.

— Планируй на всю жизнь, Муки.

— Значит, Куба? — сказала я. — Звучит заманчиво.

Там не надо будет скрывать наши отношения, можно выйти на яркий солнечный свет и жить так день за днем: только я и Эрнест. В Штатах нам такого места не найти. Ведь Хемингуэй — знаменитость, а кругом снуют фотографы, которые зарабатывают на жизнь тем, что делают снимки известных людей для скандальных статей. Можно попробовать жить вместе на Кубе, и тогда Эрнесту не придется оставлять мать своих детей. Мэти все правильно сказала: если он любит меня безмерно, а я люблю его так же сильно и его брак трещит по всем швам, тогда ладно. Но если Эрнест бросит Полин ради меня, я буду ему обязана, а этого мне хочется меньше всего. Да и в любом случае из меня вряд ли получится жена, для которой муж всегда будет на первом месте. А вот эгоистичная любовница из меня хоть куда. Этакая конченая эгоистка.

— Я боюсь писать, Несто, — призналась я. — Просто кишки скручивает от страха, когда об этом думаю.

— Ты просто очень давно не была на солнце, — ответил Эрнест. — Все, решено: поехали со мной на Кубу.

Куба. Там мы станем писать днем и пить ром по вечерам. Будем спать в одной постели, и все у нас будет общее. Проверим, не заглохнут ли наши моторы на жидком топливе повседневной жизни, без крепкой рюмочки войны.

Ки-Уэст, Флорида

Январь 1939 года

Двадцать четвертого января Эрнест вернулся в Ки-Уэст по семейным делам.

Позвонил через пять дней и на мое «алло» сразу сказал:

— Умер Йейтс.

— О господи, Клоп! Мне очень жаль.

— Может, нам не стоит ждать? Может, лучше перебраться на Кубу прямо сейчас?

Мне невольно вспомнился афоризм Йейтса: «Не жди, пока железо станет горячим для ковки, но куй, и оно станет горячим». Однако я все равно тихо ответила:

— Бонджи, осталось всего несколько дней. И не забывай о конфирмации Патрика.

Повесив трубку, я прошла к маминому книжному шкафу, взяла с полки томик Йейтса и полистала его, вспоминая учительницу из Брин-Мара, от которой впервые узнала об этом прекрасном поэте. И подумала, что преподавательница наверняка умрет раньше меня, как и мой отец, да и Мэти тоже вряд ли меня переживет, если только я не умудрюсь погибнуть на войне.

Мать Хемингуэя — она, приехав на конфирмацию Патрика в Ки-Уэст, остановилась за счет сына в самом дорогом отеле — вернулась в Оук-Парк, а Эрнест на следующий день сел на паром до Гаваны. Снял к моему приезду два номера в отеле «Севилья-Билтмор», а для работы угловой номер — огромные панорамные окна и балкон, с которого открывался великолепный вид на кафедральный собор, гавань и море, — в «Амбос мундос», что в переводе означает «Два мира». Старый и новый. Испания и Куба. Законная супруга и любовница. Телефоны молчали, никаких отвлекающих от работы звонков. Никаких писем или счетов. Ни тебе детей, ни жены, ни ручных енотов. Только рыбацкие снасти, старые газеты и консервы в одном отеле и печатная машинка, катушки с лентами и огромный запас бумаги — в другом.

Я забросила свои сумки в «Севилью-Билтмор» и пошла в «Амбос мундос», там села в черную металлическую клетку лифта и поднялась на пятый этаж.

Эрнеста я застала в самом благодушном настроении. Он растянулся на кровати в алькове и перечитывал листы с напечатанным текстом. На прикроватном столике — наполовину съеденный огромнейший кусок ветчины и пустая бутылка рома. Простыни черт знает какие, хотя горничные в отеле имелись, а раковина в туалете вся в волосах.

— Хемингштейн, — вместо приветствия сказала я.

— Я знал, что ты доберешься, Дочурка, потому что сам все для этого устроил.

Я рассмеялась: это была аллюзия на мой первый приезд в Мадрид.

— Хемингштейн, жить как свинья в эпицентре войны в Испании — это еще куда ни шло, но сейчас у тебя просто нет никаких оправданий.

Эрнест похлопал по кровати, я улеглась рядом, вытянула ноги и позволила притянуть себя ближе. Я любила его медвежьи объятия.

— Шмотки я ради твоего приезда простирнул. — Хемингуэй кивнул на развешанные на балконе запасные брюки цвета хаки и рубашку; на подоконнике сохли мокасины.

— Клоп, ты такой свин. Очаровательный. Талантливый. Но все-таки свин.

— Я с утра до вечера пишу, Муки.

— И не можешь вызвать горничную на пять минут?

— Горничная приходила вчера.

Эрнест настроился закончить несколько рассказов для сборника, на вырученные деньги оплатить счета и потом вплотную засесть за роман. В тот момент он работал над рассказом об отважном молодом парне, который снимает фильм о войне в Испании.

— Похож на тебя, но только лучше, — заметила я.

— Разве есть кто-то лучше меня?

— А что там с кубинской историей, которую ты хотел здесь опробовать? О рыбаке и акуле.

— Сначала допишу этот рассказ, я назвал его «Под гребнем».

Я тоже собиралась писать о войне в Испании. Задумала роман. Но потом забросила эту идею ради нового сюжета — о молодой американской журналистке, которая стала свидетельницей сдачи Судет Гитлеру.