Прекрасный белый снег (СИ)

— Да помню я Венька, помню, — ему даже показалось, что он видит её грустную улыбку. — Всё я помню! Только зря ты цепляешься к словам. Я и сейчас твои чувства ценю, очень, поверь! И отношусь к тебе с огромной нежностью! Только это уже другая нежность, понимаешь? Другая! А той больше нет, и боюсь, уже не будет. Так что, давай лучше, просто останемся друзьями. Просто, хорошими друзьями. Будем иногда ходить в кино! Ты ведь пригласишь меня в кино?

Остаться с ней друзьями? После всего того, что между ними было? Нет, такой дружбы Венька не хотел... Такой дружбы он от неё принять не мог...

— В кино? — растерянно переспросил он. — Ты серьёзно? Ну хорошо, давай в кино... Когда? Сегодня?

— Да ладно, Венька, ну ты что, не понимаешь? Я фигурально... Сейчас не до кино. Работа как обычно навалилась, подготовка к очередному отбору на Союз. Давай недельки через две... Ты как, согласен?

Венька был согласен. Он всегда был с ней согласен. Ну разве можно не согласиться с ангелом...?

С того дня созваниваться они перестали, совсем, набирать знакомый номер Венька отчего-то не решался, да и она ему тоже не звонила. Заезжать к ней на Петроградскую Венька не хотел, боялся услышать что-нибудь о новой, другой какой-то нежности, очередного поцелуя в щеку или совета решать проблемы самостоятельно. Он вдруг подсел на красное винцо, курил почти без остановки, и у него снова, злой тягучей болью заныло где-то слева, под соском. С утра он набирал литрушку Изабеллы пополам с водой, прятал на дне сумки. А в зале, все эти несколько томительных часов занятий думал только об одном: когда же наконец он сможет выйти на свободу, на свежий воздух, скрутить синенькую крышку в соседнем скверике на маленькой скамейке, и выпуская длинной сизой струйкой дым просто сидеть молча и думать о своём...

Он вдруг заметил: всё чаще он разговаривает сам с собой, просто ловил себя на этом: дома, в метро или в маршрутке, сидя или лёжа на кухонном диване он будто нашёптывал что-то на ухо тихонько, то ли Богу, то ли Светке, то ли самому себе:

— Господи, ведь нам так хорошо было вдвоём! Мы же друг друга одним каким-то общим сердцем чувствовали...

И тогда ему казалось что когда-то, в совсем недавней и уже такой далёкой, прошлой жизни, у них и правда, было одно сердце на двоих. А потом это вдруг закончилось. "Как мне хорошо было с тобой! Как НАМ хорошо было вместе! И за что, за что мне только эта мука??!!" — беззвучно шевеля губыми обращался он к ней в который раз.

Иногда, казалось совершенно без причины у него вдруг выкатывалась из глаза, почему-то всегда из левого, крупная тихая слеза, он снова вспоминал счастливые их несколько месяцев вдвоём, за первой слезой выкатывалась вторая, потом ещё, за ней ещё, ещё, и выплакавшись наконец, он шёл в ванную, прочищал кривой свой, заложивший сразу нос, холодной водой умывал горькое от слёз лицо и возвращался на прокуренную кухню, к спасительной Изабелле и своим тяжёлым мыслям.

— Знаешь, — в который раз он мысленно разговаривал со Светкой, — если бы это случилось раньше, пока не началось по настоящему, или позже, когда чувства уже немного притупляются, было бы наверное легче. Тоже, конечно, тяжело, но всё же легче. А вышло всё на самом взлёте, уже успели подняться высоко, прямо в небеса, и так больно падать... Один только вопрос мучает меня, не к тебе, к вечно занятому Богу: за что? За что мне так?

Но ни Творец, ни Светка ему не отвечали. Телефон по прежнему молчал, ночами он всё так же глушил красное вино, днём готовил свою баклажку, а вечерами, в полюбившийся ему когда-то скверике в бессильной горечи беседовал с Богом и со Светкой.

Времами у него возникало странное какое-то ощущение, будто он внезапно понял и теперь уже точно знает, как же всё это получилось, и в чём была причина. Будто бы сначала ей захотелось наказать его за что-то, совсем чуть-чуть, немножко, мягко приземлить, дать почувствовать своё место чтобы не расслаблялся, и он знал, кожей чувствовал: действительно, было наверное за что. А дальше, в процессе приземления она как-то увлеклась и уже не смогла остановиться, и так, шаг за шагом, понемножку, всё сама же разрушила.

Но проходил день, и он опять её прощал, и вновь оправдывал, и во всём винил только самого себя. А потом, внезапно, его охватывало полное уже отчаяние, и не понимая, что делать и куда теперь бежать, он снова задавал себе и Господу всё тот же, мучивший его вопрос, опять и снова, вновь и без конца:

— Господи, ну скажи, за что??? За что??!! Ну в чём я провинился перед тобой? Ну почему, скажи Господи, почему мы так жестоки? Одна боль рождает другую, та в ответ ещё больнеё ранит, и так без конца и краю! Ну почему так??!! Где-то же должен быть конец! Кто-то же должен остановиться! Ответь мне, Господи, почему жизнь такая злая? Или тебе всё это безразлично?!