Прелести Лиры (сборник)

Сам Бархатков не мог сказать, нравилось ему оформление книги или нет. Он испытывал чувства совершенно другого рода. Во-первых, твердая глянцевая обложка нежно-голубого оттенка, украшенная нежно-желтой долькой лимона вверху и черной кляксой скрюченной человеческой фигуры внизу, отражала практически его, Бархаткова, представление о том, как должна выглядеть эта книга. Именно так, как она и выглядела, ни убавить, ни прибавить. Он даже не ощутил прелести новизны: настолько то, что предстало его взору, совпало с его тайным внутренним видением. Во-вторых, он испытывал еще одно чувство, которое (он убежден был в этом!) не угадала бы ни Валентина, ни этот пьющий гений (хотя этот мог бы, черт их разберет…). Рождественские огни, глянцевый отблеск книжной обложки, всеобщее ликование – и странное ощущение, что палачи в кожаных латах с руками отрывают у тебя милую лиру, просто с хрустом выворачивают слабеющие запястья, любезно пригласив тебя в сырые каменные застенки, украшенные живыми гирляндами иллюминаций. Все происходит с милыми улыбками на лицах. Ничего не поменялось под луной. Однако Сергей Сергеевич чувствовал, что «на клеточном уровне» произошли необратимые изменения. Тот плодородный воздух, дух, из которого родилась его поэма, уже выветрился из атмосферы; а в этом новом, праздничном, лакированном эфире, пронизанном ароматами синтезированных освежителей, не могло родиться ничего поэтического – поэтического в том смысле, как представлялось это Бархаткову. Это была искусственная атмосфера, рождающая условные чувства и фальшивые жесты. Он совершил роковую сделку – и не знал, прогадал или нет. Он не испытывал никаких сожалений по поводу содеянного, совершенно никаких; более того, даже совесть его, казалось, была чиста. Возможно, правда, что «чистым», то есть пустым, было то место, где должна была болеть совесть. Возможно. Однако где-то в недрах пробивалось живое ощущение, что удалось спасти шедевр.

Что ж, это была реальная, подлинная цена за подлинное сокровище. По-другому в жизни не бывает, просто не бывает. Чувство исполненного долга в любой момент было к его услугам.

Это был праздник души – который, вместе с тем, смахивал на какую-то погребальную церемонию. Он не хотел, да и не мог врать себе: ценой этой милой сделки была неприкасаемая милая лира. Тут не надо было много слов, и слова бы ничего не изменили.

Бархатков находился в мучительном состоянии прозрения: он остро чувствовал свою вырванность, выдранность из живой ткани жизни и ощущал, что чувства эти непригодны уже в качестве материала поэзии. В этом материале поэзия не живет. Собственно, поэтизировать было нечего. Это абстрактное утверждение, от которого он получил удовольствие, просто доконало его. Он словно присутствовал на собственных похоронах: много уважения, почета, но никто не хочет замечать, что тебя уже нет.

Только один покойник догадывается об этом.

9

Настали серые дни, которые, если верить календарю, неумолимо приближали светлый праздник Рождества. Изо дня в день – затянутое непроницаемой серой пленкой небо, отсутствие солнца и ярких красок.

Сырой грязноватый туман, напоминающий леденящее и зловонное дыхание чудища, заполнил щели между домами. Казалось, что ты не выходишь на улицу из подъезда, а вползаешь в серый бездонный мешок, в западню, кишащую такими же неразумными зверьками, как ты, незрячими и несчастными.

В эти же рождественские дни Бархаткова настигла еще одна сомнительная радость. У Эвелины должна была родиться дочь: так сказали врачи, осмотревшие плод на экране компьютера.

А Валентина ликовала. Чужой успех просто опьянил ее. Она радовалась настолько бескорыстно и искренне, что хотелось ее за это уважать. А вот себя уважать получалось не очень.

Она буквально затащила вяло сопротивлявшегося Бархаткова к себе «на вечеринку» под предлогом более чем актуальным: надо было отметить выход поэмы. Она подлизывалась навязчиво и бессовестно и бесцеремонно, словно нашкодивший котенок или ребенок; она вела себя обезоруживающе естественно, так что злиться на нее было глупо.

Бархатков увидел то, что в глубине души и ожидал увидеть: роскошно сервированный стол, утыканный бутылками грузинского вина, и во главе стола грузного господина Серова, символически изобразившего неумеренное радушие. Он поднялся навстречу и протянул правую руку – тот самый чугунный рычаг, который нокаутировал беззащитного поэта. В левой босс держал поэму. Бархатков встретил огромную ладонь слабым рукопожатием – также символическим.

Опьянел Бархатков быстро. Он смотрел на оживленную Валентину и глупо улыбался. Перед глазами рябили оранжевые гроздья икры, свернувшимися бусами сиявшие на маленьких бутербродиках, сочный балычок, отливавший слабыми радужными разводами, уплывал куда-то наискось: его никак не удавалось подцепить дурацкой вилкой, холодно сверкавшей никелем. Язык, мысли и тело плохо слушались его, но странно гармонировали с этим сияющим миром.