Прелести Лиры (сборник)

Когда массивный Серов разрядился, мгновенно бледнея и заставляя Вальку приникнуть к своему паху, чтобы всем лицом принять его салюты, сопровождаемые конвульсиями, Бархатков отлетел в угол и захлебнулся в собственной блевотине. Его вывернуло так, что, казалось, придется кишки собирать с паркета.

В глазах потемнело. И сквозь темный фон проступало Валькино кроткое лицо, чем-то напоминающее лик запуганной мадонны.

Загривок мадонны сжимала длань мецената.

10

– Зачем тебе мое посвящение? А? Зачем? – спросил Бархатков, отбрасывая в сторону мокрое полотенце.

– А ты догадайся, Ксерокс, – сузил взгляд Серов, жадно отхлебывая свое грузинское.

– У меня не хватает воображения.

– Хватает. Ты его просто боишься.

– Вряд ли я его боюсь. Я сейчас ничего не боюсь.

Серов окончательно спрятал взгляд в себя и отвел свои суженные бойницы в сторону. Он действительно напоминал сейчас компактный танк.

– Я сейчас даже тебя могу убить, – безо всякого выражения проговорил Бархатков. И помолчал. – Зачем тебе мое посвящение?

– Чтобы доказать себе, что поэзия – это дерьмо. Понял?

– Это я дерьмо. А поэзия… Что ты о ней знаешь? Ты знаешь, что такое милая лира?

– Я знаю, что деньги сильнее всего на свете. А поэзия ничего не стоит.

– Да, деньги – это сильная штука. Но они не могут купить поэзию или создать ее. Перед ней они теряют свою ценность и превращаются в пустые бумажки. В разрисованные фантики. Есть деньги, а есть поэзия: в этом правда жизни.

Казалось, что Бархатков тихим голосом говорит все это себе. Он тщательно выбирал слова и внимательно прислушивался к ним.

– Деньги могут все.

Бархаткову показалось, что слова вылетели из узких щелей, спрятанных под нависшим лбом. Оттуда же последовал огненный залп:

– Они могут поставить раком и тебя, и эту шлюху. Всех вас вместе взятых. Они могут купить у тебя милую жену вместе с потрохами. Деньги даже ребенка тебе сделали…

Копившаяся в Бархаткове решимость вдруг затвердела, обрела весомость и оформилась в тихую ярость, которая пустила в ход когти хитрости. На сей раз он не бросился на этого племенного элитного бугая, а спокойно, даже как бы отстраненно, нацедил себе бокал до краев, делая вид, что оставляет поле боя за свирепым противником. Но когда Серов отвел тяжелый взгляд в сторону, Бархатков мягким выпадом (все у него сегодня получалось ладно и без лишних движений) ухватил бутылку за горлышко и с оттяжечкой резко рубанул противника по голове. Раздался звук лопнувшей лампочки – показалось, что голова Серова раскололось на части; но это всего лишь вдребезги разлетелась бутылка. Такое начало не испугало Бархаткова, а заставило метнуться за следующей бутылкой. Не успел Серов опомниться, как Бархатков уже тыкал в его ненавистную морду крепко зажатой в руке «розочкой»: горлышком с остатками бутылочного стекла (рваные края, оскалившиеся клыками), напоминавшими цветок. Восхитительное бешенство придавало сил, а вид и запах крови вселяли уверенность в своей правоте.

Опомнился Бархатков уже на улице. В ушах все еще стоял сверлящий пространство крик Валентины, с разрезанной руки щекотливой струйкой стекала кровь. В теле стала обнаруживаться пустота, и шаги сами собой замедлялись.

Он брел в вечернем тумане и опять чувствовал себя затравленным зверьком. Даже мусорные урны своими разверзшимися ртами, как у гигантских неопрятных галчат, пытались внушить ужас печальному страннику, шагавшему в неизвестном направлении, которое привело его, в конце концов, домой.

Эх, мир, мир, любишь ты покусаться. И ни за что ни про что, и за дело, и просто так, от избытка нежных чувств. А усталое сердце все располосовано рубцами укусов, словно мускулистый торс обреченного гладиатора. Сражаемся. А за что?

Он поднял голову, словно отыскивая ответ на свой странный, бессмысленный, в миллиардный раз заданный небу вопрос. Туман рассеялся, разогнанный холодной полной луной, но беспощадная ясность, возникающая под лунным светом, не принесла успокоения. Луна хохотала, как клоун, конечно. Нет, не так.

Зачем же нам говорить чужими словами? И у нас есть еще порох в пороховницах. Порох в пороховницах хранится и хранится. Пока не отсыреет. Иль не загорится.

Луна… Да у этой раскормленной луны – масляно-желтая сытая морда, где в толстых ехидных складочках попрятались коричневые точки стволов-глазок и хвостик прикушенной улыбочки. Жиром заплывшая азиатская рожа луны нависла безжалостной варварской угрозой. Так и хотелось отыскать взглядом спрятанную, заведенную назад толстую руку, которая вот-вот вырвет из-за пояса ятаган, похожий на серп месяца, и перережет тебе глотку. Как я сейчас Серову.

Бежать, бежать! Бежать? А куда ты убежишь от всевидящих, всепроникающих вечных очей луны, у которой со временем появились замашки угрюмого, склонного к патологической жестокости надзирателя? Укрыться от вечности – это еще никому не удавалось.