Прелести Лиры (сборник)

Через месяц после рождения дочери их пришел поздравлять Серов с огромным букетом в руках. Сережа встретил его с улыбкой и обнял как дорогого гостя. Федор Иванович поцеловал молодой прелестной маме руку, а потом, на кухне (Сережа, как всегда, остался гулить с маленькой), по-хозяйски распахнул на ней халат, чтобы полюбоваться набухшей грудью. Эвелина резко убрала его руку и решительно покачала головой. Она никогда больше не изменит Сереже. Никогда.

– Ты уверена, что это его дочь? – спросил Серов. – Кажется, она чем-то похожа на меня.

– Занимайся своими детьми, Федор. Сколько их у тебя?

– Не считал. Я хочу помочь. Я предлагаю помощь, о которой раньше ты сама просила. Уже забыла?

– Спасибо. Не надо.

– Если что – обращайся. Как твой поэт? Он теперь знаменитость. А строил из себя недотрогу. Мистер неподкупность и гениальность… Если бы не я, никто бы о нем и не знал.

Похудевший Серов тоже изменился. Он как-то потерял былую уверенность, и дела его пошатнулись. А может, сначала пошатнулись дела, и вследствие этого он потерял былую уверенность. И шарм. Он стал несколько суетлив.

К тому же он утратил великодушие, оборотную сторону силы.

13

Как-то апрельским вечером Эвелина сидела в комнате с плотно задернутыми шторами и прислушивалась к ровному дыханию спящей дочери. Шторы были задернуты потому, что Сережа странно реагировал на свет полной луны: он впадал в непосредственную зависимость от него, которая пугала не столько его, сколько Эвелину. Он уходил в себя и переставал улыбаться.

В этот вечер Бархатков с тихо сияющими глазами подошел к жене и сказал шепотом:

– Ко мне вернулись те стихи. Все, до единой строчки.

– Какие стихи, Сережа?

– Неважно. Читай. Короткая поэма. Называется «Покорение пространства».

– Когда ты ее написал?

– Читай. Это прощение мне.

Эвелина просто физически ощутила глубину и клокочущую энергию торопливо записанных строк. Ее обожгло ощущение трагической просветленности и несомненной обреченности, которое витало между строк. Это были стихи того Бархаткова, которого уже не стало.

Эвелина заплакала и стала молча целовать ему руки, зажав их в своих, как в тисках, а он упрямо смотрел в одну точку в пространстве и не шевелился. Эвелина боялась поднять голову и увидеть в его глазах тот блеск.

– Я люблю тебя, – сказала она, вытирая слезы движением головы о его коленки. – И я не хочу возвращаться в ту жизнь. Понимаешь? Та жизнь довела тебя до петли, понимаешь?

– Понимаю, – сказал он.

– Я буду только твоей, ты слышишь? Прости меня за то, что было тогда…

– Это ты меня прости. За все.

– Я давно тебя простила.

– Прости, – повторил он. – В доме повешенного не говорят о веревке, не так ли?

И слабо улыбнулся.

На следующий день все было как обычно. Приезжали люди, с которыми подписывались деловые бумаги. Необычно было только то, что Бархатков после их ухода потирал руки и громким голосом орал колыбельную, которую он сочинил для маленькой Вики. Что-то про жирафов и про их тесную кроватку.

А через неделю не где-нибудь, а в Минске, его родном городе, вышла поэма С.С. Бархаткова «Агорафобия» с посвящением Сергею Есенину и небольшим предисловием от автора, в котором, в частности, были такие строки:

«Поэма не была бы написана, если бы не было на земле такого поэта, как Сергей Есенин, которому она вначале и была посвящена. Однако ничтожные обстоятельства иногда вмешиваются в дела, которыми ведает одна только высшая справедливость. Я посвятил поэму другому человеку, Федору Ивановичу Серову, – достойному человеку, но не Есенину. Вот почему было бы глубоко несправедливым оставить все как есть. И я пытаюсь восстановить справедливость – так, как я ее понимаю. Поэзия не терпит суеты и мелочности, ей нет дела до наших низких расчетов и прямых выгод. Это не в силах изменить никто.

Вот почему я с глубокой признательностью посвящаю Ф.И. Серову другую поэму «Покорение пространства», которая мне дорога не менее «Агорафобии» и которая, надо признать, появилась во многом благодаря ему.

Приношу свои извинения и Сергею Есенину, и Федору Серову. Я виноват перед ними.»

Прочитав последнюю строчку Эвелина улыбнулась: она звучала как-то по-детски. Простите, папа и Дед Мороз, я больше так не буду. Забавно.

А еще через неделю Эвелина нашла на столе в кухне листик, вырванный из блокнота, на котором голубыми чернилами аккуратно были выведены стихи.

Просто вытри слезы,

Раз и навсегда.

Около березы

Синяя звезда.

Ты меня увидишь

И тогда поймешь…

Снова панцирь мидий,

Снова сердца дрожь.

Благодарю тебя за все.

Это был акростих. По первым буквам выходило: ПРОСТИ С.С.Б.

Она бросилась к Валентине, которая теперь жила с подающим надежды молодым художником, тем самым гением, но только бросившим пить. Валя встретила Элю возгласом:

– Как тебе его «Пространство»? Прелесть! Он убил Федора наповал.

Потом споткнулась взглядом о ее опущенные влажные ресницы и на вдохе спросила:

– Что-то произошло?

– Где он? Что с ним? – взмахнула ресницами Эля.