Прелести Лиры (сборник)

– Как-нибудь потом дашь почитать. А вообще-то советую бросить это дело. Поторопись.

Очнулся Бархатков в белоснежной палате. Свет резал глаза. Плотный накрахмаленный белый халат, появившийся перед ним, хотелось потрогать пальцами и ощутить его свежесть.

– С Рождеством вас, – сказал врач, от которого пахло водкой.

– Спасибо, – сказал Бархатков и лицо его растянулось медленной умилительной улыбкой. На глаза навернулись слезы.

– Гм-гм, – занервничал врач. – Поправляйтесь. Вы ведь поэт?

В глазах Бархаткова стояло детское непонимание, смешанное со страхом.

– Вы стихи пишете?

Доктор изображал уверенного и чуткого Санта-Клауса. На лицо больного опять вернулась улыбка, которая так не понравилась доктору.

– Поправляйтесь, – сказал он и стал приглаживать свои отливающие траурным шелком усы. – Гм-гм.

12

Из тьмы, поглотившей его, Бархатков вернулся в мир, сверкающий уже весенним солнцем, другим человеком.

Прежний эгоизм его бесследно исчез, и Эвелина никак не могла привыкнуть к его неутомимому вниманию. Она с тревогой смотрела на него и все ждала, когда глаза его загорятся тем светом; она боялась хищного свечения темных зрачков и почему-то с надеждой ждала этого.

Но Бархатков стал другим, он стал домашним и ручным. Однажды она застала его, перебирающего старые блокноты. Он покраснел и спрятал их в ящик стола. А потом долго сидел и смотрел на настольную лампу.

Он угадывал любой ее каприз, любое тайное желание, и эта потрясающая способность к перевоплощению, это открывшееся умение смотреть на мир ее глазами, опять же, пугали Эвелину. Теперь он не говорил – он делал. В вазе не переводились свежие цветы, чаще других он покупал полураскрывшиеся белые розы. В доме появилась детская коляска именно той модели и той раскраски, о которых мечтала Эля; комплекты детского белья были закуплены своевременно и в большом ассортименте. Казалось, Сереже доставляло удовольствие перебирать мягкие фланелевые костюмчики, тонкие распашонки, кружевные чепчики. Он любил касаться вещей, любил подолгу смотреть из окна на улицу и, казалось, любовался самыми обычными проявлениями жизни. Мальчишка катается на самокате – он смотрит и улыбается. Две пенсионерки разговаривают – он не отрываясь смотрит на них, словно поглощенный их разговором. Текущие навстречу друг другу людские потоки, сливающиеся в единую копошащуюся толпу: это зрелище буквально завораживало его.

Стоило ему выйти на улицу и ощутить прикосновение солнца на своем лице, как с лица уже не сходила улыбка.

Скоро, к Пасхе, должна была появиться на свет их дочка, которую Эвелина хотела назвать Викторией. Она уже представляла как Сережа будет радоваться крохе, ее складочкам на ножках, круглым глазенкам. Такой Сережа радовал ее, и все было бы хорошо, если бы не тревога, которая заставляла ее просыпаться среди ночи и смотреть на спящего Сережу, который и во сне продолжал улыбаться. А ей хотелось плакать в этот момент. Да, именно улыбка тревожила ее, улыбка в сочетании с выражением глаз. Не скажешь, что в этом было что-то нездоровое; было что-то не от мира сего. Когда он был поэтом, он был именно от мира сего, а сейчас – что-то не то.

Как бы то ни было, все в жизни налаживалось и шло к лучшему. Плескачев взял Сережу к себе в журнал заведовать отделом поэзии. Невероятно, но это так. Наверное, Серов с Валентиной убедили. Еще невероятнее, что Сережа оказался замечательным редактором: он внимательно относился к чужим рукописям и находил именно те строчки, которые необходимы были и автору, и журналу, и читателям. Просто поразительно.

Словом, человека как подменили. Но кто знает, что на этом свете хорошо, а что – плохо? Нам иногда кажется, что поэты – это кроткие существа, белые и пушистые; однако пример с Бархатковым доказывает обратное, не так ли? Да и что он доказывает? И доказывает ли вообще? Поэты – слуги жизни, а жизнь – штука многомерная. Да, да…

Казалось, со всем можно было бы примириться и все было бы хорошо, если бы не ажиотаж, который не прекращался вокруг его «Агорафобии». Поэму стали переводить, и переводы, судя по всему, оказались блестящими. Слава автора «Аграфобии» крепла, жила отдельно от Сережи – и пугала его, сгоняя с лица слабую улыбку. Приезжали люди из Москвы и брали интервью. Приезжали какие-то бородачи из Голландии и снимали о нем фильм. Бархаткова приглашали на какие-то фестивали, присуждали какие-то премии, предлагали подписывать контракты.

Все было хорошо. Но что-то было плохо. Хотелось верить в лучшее…

Девочка родилась крепкой и здоровой. Сережа забыл про «Агорафобию» и растворился в домашних хлопотах. На него приятно было смотреть, Эвелина просто любовалась им.