Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени

В период между 1500 и 1800 годами доля городского населения в Европе удвоилась. Между 1650 и 1750 годами уровень урбанизации в Европе был немногим ниже, чем в Японии, примерно соответствовал уровню региона Нижней Янцзы и превышал уровень Китая в целом. Быстро растущее преимущество Европы не было исключительно следствием индустриализации и сопровождающего ее возникновения новых фабричных городов. Оно уходило своими корнями в прошлое и было связано с феноменом, который Ян де Фрис назвал «новой урбанизацией» второй половины XVIII века. Она выразилась в росте городского населения в целом, но прежде всего в средних и малых городах, сначала охватив Англию, а после 1800 года и Южную Европу. Рост населения в очень больших городах был, напротив, менее сенсационным и не выходил за рамки общего прироста населения Европы. Только благодаря железным дорогам возник новый импульс для сверхпропорционального роста больших городов, который, тем не менее, не привел к возникновению сверхкрупных мегаполисов, которые стали обычным явлением за пределами европейских границ в мире XX века.

Иерархии

Таким образом, в XVIII веке Западная Европа (в отличие от России и Испании) постепенно приобрела тонко дифференцированную иерархию городов, в которой все размеры были представлены достойным образом. Ян де Фрис, будучи осторожным эмпириком, который предпочитает рассуждать о «микрорегионах», а не национальных государствах или тем более о Европе в целом, считает справедливым мнение, что уравновешенное взаимоотношение ранга и размера (rank/size) городов является характерной чертой европейской урбанизации[965]. Европа к западу от России имела географически плотную, интегрированную за счет интенсивных межчеловеческих взаимодействий и при этом дифференцированную по вертикали систему городов, в которую входили и города заокеанских колоний (хотя этот феномен до сих пор остается непроясненным). Де Фрис подметил еще одну особенность Европы конца XIX века: в ряде ее стран, вероятно впервые в истории, был преодолен порог, за которым важнейшей движущей силой урбанизации стал естественный прирост среди самого городского населения, а не приток людей из сельской местности или из других стран. Напротив, население очень больших североамериканских городов, в которых сосредотачивались прибывшие в страну иммигранты, вплоть до начала Первой мировой войной не было способно к демографическому самовоспроизводству несмотря на схожий с северо-западноевропейским уровень экономического развития[966]. При всей уместности скептического отношения к многочисленным, порой скорее идеологически мотивированным утверждениям об особом, привилегированном пути Европы надо признать: особый путь ее урбанизации, по всей видимости, хорошо подтверждается эмпирическими данными.

Исследователи урбанизации склонны к сравнительной оценке городских структур. Они придают большое значение тому, чтобы соотношение между большими, средними и маленькими городами было «адекватным». В соответствии с их мнением, в XIX веке «зрелая» иерархия городов существовала не только в Великобритании, Франции, Голландии, Германии, но и в США. Она отсутствовала в Дании или Швеции, где значительное превосходство имели Копенгаген и Стокгольм. Такой же незрелой была иерархия городов в России, где за двумя мегаполисами на ее верхушке – Санкт-Петербургом (в 1913 году на четвертом месте в Европе по численности населения) и Москвой, – собственно говоря, не следовало других крупных городов. В 1890‑е годы третьим по величине в России был Саратов, население которого насчитывало 50 тысяч человек, что соответствовало лишь десятой части жителей Санкт-Петербурга. Динамичные тенденции урбанизации времен поздней Российской империи не затронули этой типичной, возникшей по воле центральной власти столицы губернии, которая всегда исполняла лишь административные и военные функции[967]. То обстоятельство, что в России не образовалось многоступенчатой иерархии городов, стало одним из больших препятствий при ее модернизации.