Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Нельзя не увидеть определенные параллели с Японией. Хотя там отсутствовала мысль о суверенитете нации (которую не принимал и такой европейский император, как Франц Иосиф)[847], проект Мэйдзи точно так же вел к тщательно подготовленной конституции как кульминации национально-государственной интеграции, а экономический интервенционизм правительства с начала 1880‑х годов напоминал экономико-политические установки, которые до него мы наблюдаем у Наполеона III. Японская монархия также поставила перед собой задачу «цивилизовать» отсталую нацию и без стеснения прибегала для этого к авторитарным мерам. Однако никто не назвал бы императора Мэйдзи диктатором. Применительно к Наполеону III этот ярлык, который на него часто навешивали, также вводит в заблуждение – во всяком случае, если под «диктатурой» понимать непрерывную мобилизацию населения, длительные систематические репрессии или даже убийства противников государственного строя, то есть черты, характерные для концепции диктатуры XX века. Наполеон III обычно не мог добиться такого беспрекословного подчинения, какое встречали приказы фюрера в Третьем рейхе. Он должен был считаться с многочисленными заинтересованными группами и с теми аристократами и крупными буржуа, которые уже в годы Реставрации (1814–1830) и Июльской монархии служили французскому государству. Подлинные бонапартисты в ближнем круге императора были редкостью. Основным уровнем местной власти Франции являлись префекты, которые полностью отвечали за решение правительственных и административных задач на уровне департаментов. Префекты были подвержены множеству местных ограничений. Они имели дело с выборными советами департаментов. Хотя глава государства оставался в своей должности пожизненно (и таким образом соответствовал важному критерию монархии), в департаментах чиновники регулярно выбирались и практиковалось то, что сегодня назвали бы «управляемая демократия»: побеждали официальные кандидаты, в то время как победа оппозиционных соперников была маловероятной. Со временем оппозиция в результате уступок императора и диалектики самоусиления получила значительную свободу выражения и действий[848]. Относительно демократический референдум в мае 1870 года сделал широкую поддержку очевидной, и Наполеон III и его правительство использовали ее прежде всего в деревне и среди буржуазии. Это показало, насколько успешно императорская власть проявила себя как источник процветания и оплот борьбы против социальной революции. К 1870 году, когда наполеоновская система пала жертвой международной политики, а также собственной дипломатической некомпетентности, она, вопреки неточным утверждениям, все еще находилась на пути к дальнейшей внутренней либерализации и одновременно в процессе консолидации противоречивого симбиоза нелиберальной демократии во главе с лидером и ее монархического обличья[849].

Дворы

Мировой тенденцией XIX века было слияние монархии и национального государства. Некоторые нации вообще возникли лишь благодаря монархическим учреждениям. В Египте новая династия установилась фактически в 1805 году, но только в 1841‑м султан Стамбула окончательно подтвердил наследственное правление, заложившее основы модерного национального государства. Роскошное придворное общество в восточно-западном гибридном стиле возникло не при основателе династии Мухаммеде Али (1805–1848), скорее скупом и нетребовательном генерале, а после 1849 года при его преемниках[850]. Модерный Сиам/Таиланд тоже был созданием просвещенного деспота, короля Чулалонгкорна (также: Рама V). Менелик II (годы правления 1889–1913) играл похожую роль в Эфиопии. В Европе, напротив, после Наполеона I инициатива масштабных перемен редко исходила от коронованных персон. Ни один европейский монарх после 1815 года, может быть, за ограниченным исключением Наполеона III во Франции и Александра II в России (годы правления 1855–1881), не становился по собственному побуждению великим мотором реформ или строителем нации. Национальные государства, однажды созданные, стремились к монархической легитимации и терпели причуды таких фигур, как Леопольд II в Бельгии (годы правления 1865–1909), бессовестный имперский авантюрист, который обеспечил себе нейтральное положение относительно длительных внутреннеполитических раздоров между либерализмом и политическим католицизмом. Правителям многонациональных империй было труднее: им приходилось выбирать стратегии, как сыграть объединяющую роль в расширяющихся (Россия) или территориально сокращающихся (держава Габсбургов, Османская империя) империях с этническими и национальными центробежными тенденциями. У них не было шансов для национально-монархических компромиссов, как в особом случае монархии Великобритании, которая к концу века приросла мощным имперским элементом. Самый крепкий сплав монархии и нации получился не в Европе, а в Японии – символическое единство, которое при внуке императора Мэйдзи императоре Сёва (Хирохито, 1926–1989) привело к катастрофе в Азии во Второй мировой войне.