Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Согласно воззрениям многих русских современников, «цивилизирование» должно было проводиться прежде всего путем колонизации, покорения народов. Поэтому в Российской империи возник подход к истории, во многом предвосхитивший тезисы о фронтирах Тёрнера. Представлен он был, например, влиятельным московским историком Сергеем Михайловичем Соловьевым[151]. В начале XIX века начали распространяться представления, что Россия в отношении Азии должна исполнять роль представителя прогрессивной Европы. Восток от Северного Ледовитого океана до Кавказа должен был стать пространством, в котором русский слой будет приводным ремнем цивилизации. Российская империя колонизировала и покоряла территории и народы с оглядкой на Западную Европу. При этом она хотела дистанцироваться от «дурно пахнущих» аспектов колониализма и империализма, и вообще российские и советские историки всегда стеснялись признавать имперский характер российской политики. Любимым термином для описания колонизации нерусских областей и их обитателей было слово «освоение», с помощью которого стыдливо прикрывали суть дела, примерно так же, как и в Америке не склонны признавать имперские составляющие американской континентальной экспансии. Важнейшее отличие между американской и русской концепциями фронтиров лежит в оценке значения Европы: если тёрнеровская концепция рассматривала фронтир как место, где колонисты отвернулись от Европы и родился чисто американский характер пионеров, то в концепции Соловьева и его последователей Западная Европа оставалась мерой всех вещей. Европеизация России продолжалась в форме русификации других национальностей в империи.

Американская концепция «дикой пустынной местности», кажется, не играла в России никакой роли. Наивысшей степени идеологизация достигала там, где экспансия велась под лозунгом борьбы с исламом. Пропагандисты, мыслившие в категориях философии истории, верили, что можно повернуть вспять «исторический закат» христианства, уступающего свои позиции исламу. Археологи были заняты поисками «чистых», то есть доисламских форм культуры на покоренных периферийных территориях. Ислам рассматривался как чужеродный импортный продукт и дискурсивно отграничивался от разговора о культурах российской имперской периферии. Христианские форпосты, такие как Грузия, включались в этот «план спасения»[152]. Очистительное воздействие опыта жизни на приграничье должны были ощутить на себе все русские: государство начиная с 1830 года стало селить на периферию староверов – в том числе и ради того, чтобы защитить православное христианское население в центре страны от еретической заразы. В 1890‑х годах приверженцы христианских гетеродоксий составляли подавляющее большинство среди этнических русских в Закавказье[153]. Как и в большинстве других случаев, колонизация вызывала внутренние противоречия. Так, например, борец за ислам в Дагестане, которого демонизировали как врага цивилизованного христианского мира, в других контекстах мог рассматриваться как романтический горский воин и «благородный дикарь». Подобные мотивы романтического ориентализма роднят русские представления о «Чужом» с идеологиями других империй – например, с прославлением берберов Северной Африки во Франции или с британцами, восхищавшимися «воинственными народами» (martial races) в Индии и Восточной Африке[154].