Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Новыми явлениями после Первой мировой войны стали усиленная идеологизация и огосударствление проектов по освоению земель крестьянами-переселенцами. Эти поселенцы были не предприимчивыми частными гражданами, как те, кто в то же время эмигрировал в Канаду или Кению, а людьми преимущественно из беднейших слоев населения, которых отправляли вслед за завоевательными армиями и которые должны были в суровых условиях заселять и охранять «приграничные марки». Идея, что «сильные» нации нуждаются в жизненном пространстве (Lebensraum), чтобы избежать надвигающейся нехватки ресурсов из‑за перенаселения, и что в то же время они имеют право и обязанность «окультуривать» землю, плохо используемую менее способными народами или даже «низшими расами», встречается у многих праворадикальных лидеров общественного мнения и движений начала ХX века. Подобная политика «жизненного пространства» практиковалась новыми империями, возникшими в 1930‑х годах: фашистской Италией в Ливии (и в меньшей степени в Эфиопии), Японией после 1931 года в Маньчжурии и нацистской Германией в ее недолговечной колонии Остланд во время Второй мировой войны. Во всех трех случаях с ними были связаны популистско-националистические, «фёлькише» (völkisch), представления о необходимости проявить себя в приграничной борьбе и об особом национальном достоинстве земли. Гитлер, читатель и почитатель Карла Мая, проводил непосредственные параллели между Диким Западом, описанным в его романах, и Диким Востоком, который сам фюрер начал создавать в начале 1940‑х годов[156]. Фронтиры были стилизованы под экспериментальные пространства, в которых, не сдерживаемые традициями, должны были появиться «новые люди» и новые типы общества: военная утопия порядка в Маньчжурии, арийская расовая тирания в завоеванной Восточной Европе. Немецкая идеология «крови и почвы» (Blut und Boden), в которой предусматривались этнические чистки в огромных масштабах и массовые убийства, воплощает крайнюю форму этого мышления. Для самих поселенцев не была предусмотрена роль исполнителей в достижении таких экстремальных целей, но в каждом из этих случаев они служили инструментами государственной политики. Именно государство вербовало их, отправляло, наделяло землей в колониальных периферийных и заморских территориях и убеждало, что они выполняют особо важный национальный долг и должны терпеть неизбежные тяготы повседневной жизни ради блага «всего народа». Поселенцы фашистской имперской мечты – будь то в Африке, Маньчжурии или на Волге – были подопытными кроликами государственной политики национальной идентичности. Им не хватало главных характеристик первопроходцев Тёрнера: свободы и опоры исключительно на собственные силы (self-reliance).

Еще один мотив, не ограничивающийся фашистской или (в случае Японии) ультранационалистической системами, добавился в XX веке. Социолог Джеймс К. Скотт назвал его «социальной инженерией» сельского поселения и производства. Многие считали, что максимальная эксплуатация природы достижима при плановом и организованном массовом использовании рабочей силы и рациональном и единообразном построении аграрных производственных отношений[157]. Побочным эффектом всегда было усиление государственного контроля над сельским населением. Коллективизация в Советском Союзе и Китайской Народной Республике, связанная с программами широкого освоения земель («новые земли под плуг»), следовала этой логике, как и, в гораздо более либеральной форме, некоторые проекты Управления долины реки Теннесси в рамках «Нового курса» Франклина Д. Рузвельта. В коммунистической политике коллективизации элемент свободы поселенцев полностью исчез, и фактическое освоение дополнительных земель часто поручалось военным колонистам и государственным хозяйствам. Но податливость пространства и продвижение экологической и «цивилизационной» границы были идеями, которые связывали все виды инициированной государством политики освоения земель в XX веке с более старыми формами поселенческого колониализма.