Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Первое. Он следовал (как наблюдал уже Адам Смит в 1776 году) принципу добровольного поселения и, следовательно, индивидуалистической рыночной логике: поселенцы стекались как мелкие предприниматели туда, где они видели возможности для оптимального использования своих собственных ресурсов – труда, а иногда и капитала – в сочетании с чрезвычайно дешевой землей. Поэтому они не были присланными государством колонистами или имперскими агентами. Их форма хозяйствования основывалась на семейном фермерстве, но только на ранней стадии развития или в исключительных случаях она была нацелена на полное самообеспечение. Сельскохозяйственные предприятия поселенцев производят массовую продукцию (staples) для внутреннего и экспортного рынков и, со своей стороны, зависят от снабжения посредством торговли[164]. Они используют наемных рабочих и обходятся без внеэкономического принуждения к труду. Во многих случаях в XIX веке – от аргентинской пшеницы до австралийской шерсти – такие хозяйства оказывались выше среднего по производительности, экономической эффективности и международной конкурентоспособности. Иначе говоря, в XIX веке фронтиры, в основном благодаря капиталистическому хозяйству, превратились в житницы мира. Этот процесс вовлечения осваиваемых целинных земель в капиталистическую мировую экономику достиг своего пика на рубеже веков. В 1870 году Канада и Аргентина были еще сравнительно бедными странами, непривлекательными для иммигрантов. Между 1890 и 1914 годами обе эти страны пережили огромный скачок в развитии. Они достигли процветания, будучи ведущими производителями и экспортерами пшеницы, а не благодаря индустриализации. В период с 1909 по 1914 год Аргентина производила 12,6 процента мирового экспорта пшеницы, Канада – 14,2 процента[165]. Это стало возможным благодаря освоению открытого фронтира – процессу, который завершился к началу Первой мировой войны.

Второе. Классический поселенческий колониализм был основан на изобилии дешевой земли. Такие земли попадали в исключительное владение поселенцев всевозможными способами – от покупки и обмана до насильственного выселения[166]. Было бы не совсем корректно говорить о том, что они были «отняты» у прежних владельцев. Очень часто до вторжения поселенцев преобладало смешанное использование с неясными отношениями владения и собственности. Решающим фактом является то, что прежним пользователям – очень часто мобильным племенным обществам – было отказано в доступе к земле. Производители были, по словам Карла Маркса, отделены от своих средств производства или вытеснены в маргинальные пространства: кочевники теряли свои лучшие пастбища, на которых поселенцы устраивали пашни или загоны для своего скота, и так далее. Поселенческий колониализм повсеместно привел к внедрению модерной европейской концепции собственности, согласно которой индивидуальный владелец пользуется исключительным правом распоряжаться точно измеренными и размеченными участками земли. Конфликты между различными пониманиями права собственности на землю повсеместно сопровождали европейскую фронтирную экспансию[167]. Отъем собственности у коренных общин за океаном продолжал процессы, которые ранее произошли или в это же время происходили в Европе, особенно в том, что касается приватизации общинных земель (альменды). Однако и применительно к европейцам необходимо помнить о существовании различных правовых концепций. Центральной из них была идея свободы торговли землей. В Британской империи и ее преемниках (таких, как США) земля стала свободно продаваемым и закладываемым товаром. В испанской же правовой традиции связь между землей и владеющей ею семьей играла гораздо большую роль. После окончания колониального периода такие ограничения на торговлю землей сохранились в Испанской Америке: латифундию нельзя было просто разделить и продать. Это в значительной степени способствовало стабилизации сельских олигархий в Испанской Америке и, возможно, препятствовало экономическому развитию там.