Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Первое. Благодаря североамериканской Войне за независимость (1775–1781), которая была переходной формой между прежней войной – дуэлью офицерских каст – и новой войной – борьбой патриотов-ополченцев, и в особенности благодаря войнам, которые сопровождали Великую французскую революцию уже вскоре после ее начала, в мире появился принцип вооруженного народа. Исходной точкой этого принципа в Европе стал декрет французского Национального конвента о массовой мобилизации, изданный после четырехлетней подготовки 23 августа 1793 года: он обязал всех французов проходить постоянную военную службу[237]. Так XIX век превратился в эпоху мобилизованных наций. С тех пор стали возможными массовые армии, организация которых все более совершенствовалась. Всеобщая воинская повинность стала их основой, хотя она была введена в отдельных европейских государствах в разное время (в Великобритании лишь в 1916 году), применялась с различной эффективностью и в различной степени принималась населением. То, что такие массовые армии в течение ста лет после падения империи Наполеона в 1815 году использовались в межгосударственных войнах очень редко, объясняется влиянием противодействующих факторов, таких как сдерживание, баланс сил и благоразумие, но прежде всего – страхом властей перед неуправляемой стихией вооруженной силы народа. Как бы то ни было, инструмент был создан. И особенно там, где была введена всеобщая воинская повинность и где армию рассматривали не только как инструмент господства, но и как олицетворение политической воли нации, был латентно заложен новый тип развязывания войны.

Второе. Лишь в XIX веке в строгом смысле слова можно говорить о международной политике, пренебрегающей династическими соображениями и следующей абстрактному понятию государственного интереса. Такая политика предполагает, что нормальный субъект политических и военных действий – это государство, которое понимается не как произвольно используемый патримониум правящего дома, которое определяет и защищает свои границы и чье институциональное существование гарантировано вне зависимости от конкретных руководящих личностей. Таким государством, опять-таки в теории, является государство национальное. Это особый вид государственной организации, который стал образовываться лишь в XIX веке и, пусть неравномерно и постепенно, получил глобальное распространение. На практике международная политика осуществлялась между державами, которые были организованы отчасти как национальные государства, отчасти как империи. Лучше всего международная политика соответствует своему определению тогда, когда за ее рамками остаются прочие действующие лица: флибустьеры и партизаны, полуприватные организаторы насилия и главы вооруженных формирований, наднациональные церкви, мультинациональные концерны и транснациональные лобби – или, кратко говоря, все те силы, которые можно объединить в категорию промежуточных групп (communautés intermédiaires). Парламенты и демократическая общественность вносили новый вклад в усложнение картины, международные политики пытались сдерживать их непредсказуемое влияние. В этом смысле время с 1815 до 1880‑х годов было классической эпохой более предсказуемой международной политики, более защищенной от влияющих на нее факторов, чем в предшествующее или в последующее время; эпохой, когда политика в значительной мере находилась в профессиональных (не обязательно компетентных) руках дипломатов и военных[238]. Это ни в коем случае не исключало популистские действия, нацеленные на общественный резонанс и характерные даже для традиционалистски-авторитарных систем, как, например, Российская империя[239]. То, что ставшее общественным мнение не было просто управляемым резонатором официальной политики, но в роли определяющей силы «делало» внешнюю политику, стало новшеством, вытеснявшим понимание политики в XIX веке. Ранним и характерным примером этому послужила Испано-американская война, когда агрессивная националистическая «джингоистская» массовая пресса в 1898 году спровоцировала поначалу сопротивлявшегося президента Уильяма МакКинли пойти на конфронтацию с также отнюдь не «невинной» Испанией[240].