Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

В последней четверти XVIII века в моду среди европейских интеллектуалов вошли классификация и сравнение в качестве научного метода. Появились предложения поделить человечество на «типы». Сравнительная анатомия и френология, то есть измерение черепов для получения сведений об интеллектуальном потенциале их обладателей, сообщили этим попыткам характер научности, как она понималась в ту эпоху. Некоторые авторы зашли столь далеко, что, сознательно отвергая христианское учение о творении, формулировали тезис о создании разных рас отдельно друг от друга (полигенизм), подвергая, таким образом, сомнению и фундаментальную симпатию между белыми и черными, которую подчеркивали аболиционисты. Расовая классификация вплоть до середины XX века принадлежала к числу любимых занятий отдельных анатомов и антропологов. Колониальные администраторы пытались таким способом внести порядок в сбивавшее с толку многообразие своих подданных. Как и френология, расовая классификация оставалась на протяжении XIX века популярной темой, визуализированной на всемирных выставках и в специальных зоопарках, где вместо животных демонстрировали людей иных рас. Некоторые типологические понятия, образовавшиеся до 1800 года, упорно продолжали существовать: «желтая раса», «негр» или «представитель кавказской расы» (Caucasian, термин, восходящий к естествоиспытателю из Геттингена Иоганну Фридриху Блуменбаху, который в США до сих пор применяется в качестве эвфемизма для «белого»). Классификация рас приводила к путанице, которая так и не была разрешена, особенно потому, что англо-американский термин race применялся и для обозначения наций: «испанская раса» («the Spanish race») и тому подобное. В 1888 году только в литературе США число различных рас варьировалось от 2 до 63[688]. Таксономии позднего Просвещения и первые попытки выстроить иерархию расовых типов или подвидов человеческого рода могли в худшем случае стать основой для репрессивного и эксплуататорского расизма, но не для истребляющего расизма. Они не могли легитимировать столь характерное для расизма на рубеже XIX–XX веков и позже требование раздельного образа жизни в соответствии с «цветными барьерами» (color bars) и на самом деле примерно до середины XIX века играли в колониальной практике роль существенно меньшую, чем впоследствии. Расизм XIX века не был последовательным продолжением процессов XVIII века.

Расовые учения XIX века – постреволюционные. В них была заложена тенденция к снижению обязательности христианской нормы, но прежде всего они предполагали мир, в котором иерархии больше не рассматриваются как часть божественного или естественного порядка. В крупнейшей колониальной державе, Великобритании, они проявились в меньшей степени, чем во Франции и в США. Британское политическое мышление никогда не было подчеркнуто эгалитаристским, так что наблюдавшееся расхождение между теоретическим обещанием равенства и фактическим неравенством никогда не ощущалось так сильно, как в странах «Декларации независимости» и «Декларации прав человека и гражданина». Приблизительно после 1815 года стали возможны расовые теории нового типа. Они предполагали две вещи. Во-первых, отказ от идеи, что окружающая среда может оказывать устойчивое влияние на человеческую природу, включая ее фенотипические варианты[689]. Представление о возможном «улучшении» исчезло на некоторое время из расового мышления – прежде чем в последней трети столетия оно пережило ренессанс в форме биотехнологии евгеники. Расовые концепции отныне стали противоречить идее цивилизаторской миссии. Во-вторых, новые расовые теоретики имели намного более честолюбивые амбиции, чем естествоиспытатели позднего Просвещения. «Раса» стала теперь историко-философской категорией, мнимым универсальным ключом для понимания прошлого и настоящего, вступив, таким образом, в непосредственную конкуренцию с другими ключевыми словами, такими как «класс», «государство», «религия» и «национальный дух».