Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Новым в последней трети XIX века стало то, что правительства национальных государств и, в меньшей степени, империй видели свою задачу в заботе о культурной гомогенности и этнической «чистоте» в своих границах. Эта забота осуществлялась в разных формах и с разной интенсивностью. Степень свободы передвижения через государственные границы в Европе для представителей низших слоев в первые две трети XIX века существенно возросла. Исчезли многие паспортные формальности[702]. Однако к концу века тенденция переломилась. Вводились паспорта и паспортный контроль, вокруг национальных государств воздвигали бумажные стены разной высоты. Великобритания осталась либеральным исключением. До Первой мировой войны граждане Соединенного Королевства не имели удостоверений личности. Они могли покидать свою страну без паспорта или официального разрешения и беспрепятственно обменивать свои деньги на иностранные валюты. И наоборот, иностранцам не препятствовали въезжать в страну, и они могли жить на острове, не регистрируясь в полиции. Для передвижения между колониями империи также практически отсутствовали всякие паспортные формальности. В континентальной Европе к концу столетия разграничение между собственными гражданами и иностранцами постепенно ужесточилось. Въезд, пребывание, гражданство и натурализация стали предметом правового регулирования и административных процедур. Это было не столько выражением нарастающего расизма, сколько результатом общего расширения государственной активности, связанной с усилением миграционных потоков по всей Европе[703]. Внутренняя консолидация национальных государств требовала более энергичной постановки вопроса о принадлежности к национальному «государствообразующему народу». Введение заново протекционистских пошлин на континенте в конце 1870‑х годов показало, как правительства могут регулировать потоки поверх государственных границ. Возник вопрос в отношении людей: кто исключается как «нежелательный», а кого следует подразделять на категории по шкале кандидатов для натурализации.

Во многих частях Европы к концу XIX века на чужаков стали смотреть с недоверием и даже враждебностью. Тем не менее национальные государства отнюдь не закрывали радикально все возможности для миграции, а расово-политические критерии принадлежности не получили приоритета. Так происходило не только в Великобритании, где по-прежнему сохранялось право свободного передвижения. Франция эпохи Третьей республики, в высшей степени проникнутая патриотическими настроениями, не воздвигала особых препятствий на пути иммигрантов. Однако необыкновенно низкий прирост ее коренного населения создавал определенные кризисные настроения в демографии. С середины XIX века стали прибывать волны «гастарбайтеров», постепенно сложившиеся в общины иностранцев с высокой степенью готовности к ассимиляции. Ксенофобским публичным кампаниям ни разу не удалось сколько-нибудь заметно повлиять на государственное законодательство. Франция была уверена в интеграционной функции своего языка, своих школ и своей армии[704]. В Германской империи, где в правой части политического спектра за расовое понимание нации выступали гораздо более мощные силы, подогревая в годы перед Первой мировой войну панику из‑за польской и еврейской иммиграции, национальное государство также не сделалось «расовым» с точки зрения своей иммиграционной политики. В ходе реформы института гражданства в 1913 году в рейхстаге не нашлось большинства для принятия биологистских расовых представлений. Попытки перенести порой расистскую колониальную административную практику – например, препятствование «смешанным бракам» – на имперское право провалились[705].

Защитный расизм