Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Ярким проявлением подобного расового мышления – Алексис де Токвиль увидел это одним из первых – была особенная склонность к детерминизму, а следовательно, к маргинализации политики и активного конструирования истории[690]. Лишь после 1815 года и главным образом после обеспокоивших консерваторов революций 1848–1849 годов возникли опирающиеся на идею расы универсальные теории – или, при критическом взгляде на них, замкнутые системы безумия. Речь прежде всего о двух авторах. Шотландский врач Роберт Нокс стремился показать современникам в собрании своих выступлений «Человеческие расы» («The Races of Men», 1850) расовую, по его мнению, подоплеку политических конфликтов в современной Европе[691]. Влияние Нокса, само по себе существенное, превзошло влияние, которое оказал на современников французский граф Артюр де Гобино, автор произведения «Опыт о неравенстве человеческих рас» («Essai sur l’inégalité des races humaines», 1853–1855) с навязчивой идеей об опасности смешения рас. Гобино и Нокс – всего лишь двое из самых ранних и оставивших яркий след авторов европейско-американского расового дискурса, который примерно с середины XIX столетия стал стремительно расти в масштабах. Ученые-естественники никогда не забывали об этой теме, даже при том, что один из величайших среди них, Александр фон Гумбольдт, выступал бескомпромиссным противником всякого расового мышления. Переворот в биологии и антропологии, произошедший благодаря Чарльзу Дарвину и его первым последователям, позднее способствовал обновлению параметров дискуссии[692].

Немецкие ученые и писатели послереволюционной эпохи среди международных поборников расового мышления были представлены довольно слабо. Некоторые из них, исходя не из революционной и контрреволюционной динамики, а скорее из ситуации национального самоутверждения в Европе, изменившейся в результате процессов 1789–1815 годов, и следуя за философом Иоганном Готлибом Фихте («Речи к немецкой нации», 1807–1808), искали «народное» («фёлькише») единство немецкой нации, которую пока не получалось учредить в политических решениях. Вдохновленные новым подходом к историографии, при котором особенный интерес вызывали начала – например, начала римской государственности, – эти ученые занимались гипотезами и фантазиями о «германском» у немцев[693]. Термин «германский» превратился в яркую культурно-биологическую смешанную категорию, которая позднее получила разнонаправленные интерпретации. В устах романтических националистов она служила доказательством превосходства собственного народа над восточными (славянскими), западными и южными соседями, а в конечном итоге и над античными ведущими культурами Эллады и Рима. Даже в Англии, никогда не представлявшей собой в прошлом питательной почвы для радикального расового мышления и не ставшей ею впоследствии, уже перестали удовлетворяться выведением настоящего из средневекового нормандского образования общности и учреждения права (того, что называлось ancient constitution) и занялись поисками национальных корней у англосаксов-язычников. В эпоху постепенно нараставшей индустриализации искать и воображать дохристианские начала собственной «народности» (Volkstum) начали не только в «германских» странах Европы. Так возникли новые «народные эпосы», подобные финской «Калевале» (в окончательной редакции – 1849 года), которую врач и собиратель песен Элиас Лённрот составил из оригинальных источников наподобие стихотворной мозаики.

Практически вся Европа (однако не Финляндия) увлекалась теорией собственных «индогерманских» или «арийских» корней, которая первоначально подразумевала скорее общие языковые корни, а не биологические связи, и успех которой крылся в соблазнительно простом противопоставлении «арийского» и «семитского». Этой антиномической мыслительной конструкцией, которой наука придала солидности, позднее на протяжении столетия воспользовались антисемиты, которые таким образом смогли исключить евреев как «неарийцев» из европейской культурной общности. Но арийский миф таил в себе и противоречия. Так, в Великобритании отнюдь не вызывала восторг перспектива оказаться в родстве с индусами – особенно после восстания сипаев 1857 года, в результате которого Индию предпочитали рассматривать настолько «иной», насколько это возможно[694]. Не все расовое мышление было скомпоновано антиномически (или «двоично кодировано»). Отдельные люди бесконечно ломали голову над оттенками цвета кожи и процентными соотношениями «смешения кровей» либо создавали шкалу градаций между благородными (у британцев – воинственными или «мужественными») и менее благородными «дикарями»[695]. В любом случае расизм как мышление исходил из отличий, как крупных, так и мелких.

Доминантный расизм и его враги