Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Естественно, согласно воззрениям эпохи, любое суверенное национальное государство имело право определять, кто будет жить внутри его границ. Если в Китае десятки тысяч выходили на улицу, протестуя против строгих иммиграционных законов США, то в том числе и потому, что сам Китай не имел возможности отплатить той же монетой. С 1860 года стране был навязан режим свободного передвижения для иностранцев. Поэтому в Китае имелось достаточно поводов для предрассудков по отношению к чужакам, но не было основы для защитного расизма. Не было и ранее закабаленного этнического меньшинства. Небольшое число евреев столетиями представляло собой основательно интегрированных в китайское общество подданных императора. Китайской юдофобии, из которой мог бы появиться антисемитизм, не существовало. Тем не менее не составляет труда обнаружить расовый дискурс и в Китае[712]. На примере Китая можно убедиться, что расизм в XIX веке не ограничивался Западом. Расовые предрассудки, ныне, в ситуации, которую определяют постколониальные чувства вины, считающиеся особым дефектом сознания белых западных людей, вполне можно видеть и в незападных цивилизациях. В Китае они традиционно были развиты чрезвычайно слабо, тем интереснее кажется его случай в XIX веке.

Императорский Китай знал стереотипы о «варварах» всякого рода и фиксировал в том числе телесные особенности разных чужестранных народов, с которыми сталкивался на границах империи. Но в варваре сплошь и рядом видели существо, отставшее культурно не по его собственной вине, кандидата для доброжелательного приобщения к цивилизации. Прямого пути от культурной до биологической инаковости в мышлении традиционного Китая не существовало. Изменения произошли в конце XIX века вследствие новых контактов с Западом. Бóльшая физическая и культурная инаковость европейцев и североамериканцев в сравнении с соседними азиатскими народами, с которыми Китай привык иметь дело на протяжении тысячелетий, вкупе с их чрезвычайно агрессивным поведением, стали причиной, почему старые представления о «варварах» дополнились не менее древней народно-религиозной демонологией. Так, речь могла идти, например, о «чужестранных дьяволах» (yang guizi) или «рыжих варварах» (hongmaofan). Такая негативная стереотипизация окольными путями перешла и на африканцев, хотя ни один китаец практически не имел возможности встретиться с прибывшим из Африки. И все же казалось утешительным, что среди жертв европейского империализма были и такие, которые, с точки зрения самих колонизаторов, находятся еще ниже, чем китайцы.

То, что в конце XIX века в Китае познакомились с западными расовыми учениями, стало одной из предпосылок китайского расизма; другой стал окончательный распад китаецентричного образа мира после катастрофы военного поражения от Японии в 1895 году. В поисках новой интерпретации места Китая в мире ведущих интеллектуалов привлекла идея борьбы рас (zong). С большим рвением, как это происходило уже на протяжении последних ста лет в Европе, в Китае стали составлять расовые табели о рангах. Африканцы неизменно оказывались в самом низу, и китайцы разделяли все самые худшие «белые» стереотипы о них. Были голоса, ратовавшие за то, чтобы устранить их физические особенности путем миграции, перемены питания, смешения рас или стерилизации. «Желтая раса» (как ее обобщенно называли вплоть до окончания временной гармонии в китайско-японских отношениях примерно в 1915 году) в длительной перспективе отнюдь не уступает белой. Белые и желтые скорее участвуют в борьбе за господство над миром. Такие воззрения, в Европе представленные в правом поле политического спектра, характерны и для реформаторов рубежа XIX–XX веков в Китае. Политическая либерализация и социальная модернизация должны были способствовать задаче закалить Китай для будущей борьбы рас. То, что династия Цин, которую собирались ради этих задач свергнуть, опиралась на этническое меньшинство не ханьских китайцев, а маньчжуров, не играло первостепенной роли, когда ее только начали подвергать критике. Но в оптике расовых учений маньчжуры представали теперь как неполноценная чужая раса, против которой хороши любые средства. Подобные угрозы интеллектуалов вылились во время революции 1911 года в репрессии не только против малочисленных маньчжурских войск, но и против членов их семей – впрочем, не по всей стране и не в качестве составной части стратегии революционеров[713].