Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Что следует в первую очередь понимать под «модерностью»? Начало долгосрочного роста дохода на душу населения; рациональный, просчитываемый образ жизни; переход от сословного к классовому обществу; расширение политического участия; переход на правовую основу отношений господства и подчинения и общественного обхождения; развитие средств уничтожения в качественно новом масштабе; переориентация искусства от следования традиции к креативному разрушению эстетических норм? Не существует концепции модерности, которая охватывала бы все эти (и прочие) аспекты в нейтральном балансе, а простой список признаков не будет удовлетворительным. Концепции модерности всегда выдвигают приоритеты и выстраивают в ряд, даже если он не монотематичный, разные аспекты модерности. Как правило, они также учитывают и то, что лишь в немногих случаях в истории разные аспекты сосуществуют друг с другом в гармонии. Достаточно присмотреться к такому, например, первопроходцу модерности, как Франция, чтобы увидеть примеры расхождений и запаздываний. Французские философы Просвещения в своем столетии были самой модерной группой мыслителей в мире, а Французская революция, по крайней мере на ее ранней стадии до казни короля и начала террора, до сего дня представляется многим историкам и теоретикам особо значимым источником политической модерности. С другой стороны, Франция была страной, в которой вне Парижа и немногих других крупных городов еще долго даже в течение XIX века сохранялись архаические общественные формы, в это же время уже гораздо реже наблюдавшиеся в Англии, Нидерландах или Юго-Западной Германии[831]. Должно было пройти целых девяносто лет после начала Великой Французской революции, прежде чем Франция в политическом отношении наконец пришла к буржуазно-демократическим порядкам. Рождение модерности как идеи происходило посредством долгих процессов изменений в институтах и ментальностях, прежде чем достигло того, что соответствует определениям модерности в социальных теориях. Опыт XIX и особенно XX веков показал также, что экономическая модерность может соседствовать с авторитарной политикой; это до сих пор составляет основы интерпретации Германской империи. Эстетические инновации при крайне репрессивных условиях маловероятны (пример Дмитрия Шостаковича и Анны Ахматовой при сталинизме подтверждает это правило в качестве исключения), но и наоборот, они не обязательно расцветают прежде всего там, где установились самые модерные политические условия. Так, на рубеже XIX–XX веков столица старомодной и дышавшей на ладан Габсбургской монархии была более важным культурным центром, чем Лондон или Нью-Йорк, центры демократии и либерального капитализма.

Есть у концепции модерности и еще одна проблема. Что нас интересует в первую очередь – рождение модерности, которое случилось однократно при определенных пространственно-временных условиях? Достаточно ли того, что принципы модерности где-то и как-то появились в мире? Или мы скорее задаемся вопросом о распространении и влиянии, о том, с какого времени можно рассматривать в качестве модерных и полностью модернизированных целые общества? Каким образом установить в сравнении подобные градации степени модерности? В своем полном развитии («высокая модерность») она уже не ограничивается изолированными полями и меньшинствами, а становится доминирующей формой бытия. В отличие от начальной фазы после своего рождения, она уже не бросает вызов нормам и не революционна, но стала обыденной реальностью и вызывает, в свою очередь, анти- и постмодерные оппозиционные течения. Поскольку в конце XX века понятие «модернизация» уступило свои позиции понятию «модерность», подобные вопросы об охвате воздействия или системном характере модерности стали ставиться редко. Немногие страны мира к 1910 году можно охарактеризовать как в основном модерные: Великобритания, Нидерланды, Бельгия, Дания, Швеция, Франция, Швейцария, США, британские доминионы Канада, Австралия и Новая Зеландия, с определенными оговорками – Япония и Германия. Уже относительно Европы восточнее Эльбы, Испании и Италии правомерно усомниться в степени зрелости их модерности. Но что мы выиграем, давая подобные оценки?

Еще раз: начало и конец столетия