Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Четвертое. Следующий отличительный признак столетия – напряженность между равенством и иерархией. Йорг Фиш справедливо обозначил в качестве одного из центральных процессов в Европе второй половины XIX века «поэтапную реализацию правового равенства путем устранения отдельных видов дискриминации и эмансипации дискриминируемых групп»[842]. Тенденция к равенству прав была связана при этом с переходом к таким принципам социальной стратификации, которые уменьшали принципиальные – связанные с происхождением – препятствия на пути социального подъема. Согласно этим принципам, положение отдельной личности и семьи на социальной лестнице в большей степени, чем раньше, определял рынок. С отменой рабства во время войны Севера и Юга трансатлантическая часть Запада, уже до того отмеченная слабым развитием сословных порядков, присоединилась к тенденции всеобщего равенства.

Европейцы были вполне убеждены в совершенстве и универсальном характере своих представлений о социальном порядке. По мере того как элиты в неевропейских цивилизациях знакомились с европейским правовым мышлением, они осознавали, что это мышление носит одновременно специфически европейский и поддающийся универсализации характер. В зависимости от ситуации и собственных политических убеждений они могли видеть в нем отчасти угрозу, отчасти новые шансы. В особой степени это касалось постулата равенства. Когда европейцы критиковали приниженное положение женщин, рабство или угнетение религиозных меньшинств в неевропейских обществах, эта критика представляла собой вызов колоссального, потенциально взрывоопасного характера. Следствием должны были стать радикальные перемены в социальных властных отношениях: ограничение патриархата, демонтаж классов рабовладельцев или отмена религиозной и церковной монополии. Представления о социальном равенстве не являлись особенностью только Европы: они распространены в «сегментарных» обществах и во многих других регионах – в утопиях о лишении власти, нивелировании и братании. Однако в ее нововременной европейской форме, будь она обоснована доводами христианского гуманизма, естественного права, утилитаризма или социализма, идея равенства стала не имевшим аналогов действенным оружием внутренней политики. Консервативные защитные реакции были неизбежны, культуркампф между модернистами и традиционалистами – в порядке вещей.

Однако приверженность Запада собственной идее равенства оказалась не безграничной. Принципу равенства противостояли новые иерархизации. Их можно обнаружить, к примеру, в регулировании международных отношений. Благодаря Вестфальскому миру 1648 года в Европе во множество тонко дифференцированных отношений подчинения и особых привилегий была введена упрощающая всё иерархия – хотя в то же время видеть в этом спонтанное создание Вестфальской системы суверенных великих держав, якобы просуществовавшей до 1914 или даже до 1945 года, было бы огрублением[843]. Лишь в XIX веке, особенно после геополитических перемен 1860‑х годов, мы можем видеть исчезновение – как оказалось после 1950 года, временное – из европейской политики мелких и средних государств. Теперь осталась лишь знаменитая пентархия «великих держав». Кто не мог выдержать гонку вооружений, того сбрасывали со счетов в мировой политике. Такие государства, как Нидерланды, Бельгия или Португалия, оказались низведены до положения колониальных держав второго ранга. Как мало значили теперь слабые в Европе, продемонстрировало в 1914 году бесцеремонное нарушение Германской империей бельгийского нейтралитета.