Преодоление

В храме, когда все заняли свои места, началось торжество. Сначала к Михаилу обратился Шереметев с наказом от Земского собора. Затем Феодорит молил юного царя: призывал прийти на Москву, сесть на царство, пропадающее уже который год без государя. И снова Шереметев просил теперь уже старицу: благословить сына на царство…

Марфа, выслушав их, обвела взглядом собравшихся в церкви, остановила глаза на послах, на том же Шереметеве и Феодорите.

– Он ещё не в совершенных летах, – начала она дрожащим голосом, обращаясь к ним. – А Московского государства многие люди, по грехам, в крестном целованье некрепки стали!.. Изменчивы!..

Она волновалась…

– Да и Московское государство от польских и литовских людей в разоренье великом! Всех прежних великих князей сокровища литовские люди вывезли!.. Да и государь мой, а сына моего отец, святейший Филарет, ныне у короля в великом утесненье! А как учинит король над ним зло? И как без благословения отца своего ему, сыну его, принять на себя крест сей?!

– Великая старица! – обратился к ней Шереметев, когда она закончила говорить. – Невозможно стоять государству без государя!

Утомительным выдался день. Шесть часов длились уговоры великой старицы благословить своего сына…

Наконец она согласилась.

Не стал стоять на своем и Михаил Фёдорович.

– Если на то воля Божия, то пусть будет так! – произнёс он то, что велела сказать ему накануне Марфа…

Через пять дней в сопровождении выборных Земского собора Михаил Фёдорович покинул Кострому. Была остановка в Ярославле на несколько дней.

И там Шереметев воспользовался моментом.

– Государь, крестьянишки с моих вотчинных землишек разбежались в Смуту, – подсунул он юному государю на подпись грамоту. – Собрать бы надо… Не прокормиться мне с дворовыми-то!

И юный царь, глядя в рот своей матери, дал ход грамоте.

Через две недели после великого дня в третью неделю святых жен-мироносиц государь Михаил Фёдорович с матерью, с великой старицей Марфой, пришёл в Москву.

За городом его встречали с иконами митрополит Казанский Ефрем, архиепископы, весь освящённый собор, бояре, окольничие… Толпы московского народа…

Михаил Фёдорович с матерью, духовные, посланники, бояре прошли в соборную церковь Пречистой Богородицы. И там они совершили молебен.

* * *

Прошло два с половиной месяца. На день памяти великомученицы Евфимии, одиннадцатого июля, в десять часов утра, с первым ударом колокола на башне Ивана Великого государь Михаил Фёдорович вошел в Золотую палату царского дворца. Пройдя вперёд, он сел в царское кресло.

Бояре, окольничии, думные, вошедшие вслед за ним, заняли свои места на лавках.

Со своего места встал думный дьяк Семён Васильев по прозвищу Сыдавный. Это прозвище настолько прилипло к нему, что его чаще писали и в царских грамотах как «Сыдавный»… Он вышел на середину палаты и объявил, что сейчас, на день коронации, государь Михаил Фёдорович издал указ о повышении по службе отличившихся государевых людей и что первым будет слушаться указ о повышении из стольников в бояре князя Ивана Борисовича Черкасского.

Черкасский, встав с лавки, подошёл к нему, встал рядом.

– А стоять у сказки боярства князю Ивану Черкасскому, – продолжил дьяк. – Князю и боярину Василию Петровичу Морозову!

Морозов поднялся со своего места, но на середину палаты, к дьяку, не вышел.

– Государь! – обратился он к царю. – Невместно мне стоять у сказки Ивану Черкасскому! И я бью челом в отечестве на него!

Он вынул из-за обшлага кафтана столбец, прошёл к Сыдавному, протянул столбец ему:

– Челобитная!

Сыдавный принял челобитную.

– Не делом бьёшь! – с укором сказал царь Михаил челобитчику.

На юношески чистом лице его, ещё отрока-то семнадцати лет, появились розовые пятна смущения. Он не знал ещё, что делать в таких случаях.

Сыдавный выждал, что, может быть, юный царь скажет ещё что-то… Молчание затянулось… И он, вздохнув с чего-то, зачитал грамоту о боярстве Черкасскому.

Морозов, отстояв свое, прошёл до боярской лавки, сел, опустил большую седовласую голову, угрюмо уставился в пол…

Следующим Сыдавный объявил о повышении в бояре князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Пожарский вышел тоже на середину палаты, встал рядом с Сыдавным.

– А стоять у сказки боярства князю Дмитрию Пожарскому, – продолжил Сыдавный. – Думному дворянину Гавриле Григорьевичу Пушкину!

Пушкин что-то замешкался на своём месте…

– Гаврило Григорьевич! – позвал Сыдавный его. – Сюда, сюда! – показал он место рядом с собой и Пожарским.

Пушкин вышел на середину палаты, подошёл к нему, держа в руке заблаговременно написанную челобитную, и заявил, что ему невместно стоять у сказки боярства князю Дмитрию Пожарскому.

И он протянул челобитную Сыдавному.

Тот какое-то время размышлял, брать или нет челобитную. Затем всё же взял, когда заметил, что юный царь слегка кивнул согласно головой.

Гаврило Григорьевич же начал было говорить о том, что его меньшой брат Иван Пушкин бил челом ещё пять лет назад, при царе Василии Шуйском, в суде на князя Дмитрия Пожарского… И что, мол, то дело до сих пор не вершено… Поэтому ему стоять у сказки князю Дмитрию Пожарскому невместно…