Преодоление безразличия. Нахождение смысла во время перемен

Парадокс заключается не в том, что вопрос о счастье приводит нас к вопросу о зрелом отношении к страданию. Он в том, что, мысленно отворачиваясь от страдания, мы часто увеличиваем его количество в мире. С одной стороны, потому что, будучи слепыми к страданию и потребностям мира, мы снова концентрируемся на себе, и это приводит к фиксации на чувствах-состояниях, к охоте за приятными ощущениями, что, как мы видели, не приводит к достижению цели. С другой стороны, потому что, закрывая глаза на темные стороны жизни, мы говорим миру: «Можешь забыть обо мне, потому что я очень занят собой и своим счастьем». Мы сами отрезаем себя от жизни и погружаемся в опасливую замкнутость и трусость. В поисках счастья, основанного на приятных состояниях, мы заходим в тупик – туда, где нет счастья, а опасливость, трусость и забота только о себе душат жизнь, ограничивают ее богатство и ее требования, и мы приносим окружающим лишь страдания и огорчения.

Эту внутреннюю связь можно проследить также на примере противопоставления печали (чувство-состояние) и скорби (предметное чувство). Представляется, что они имеют схожий характер: как печаль, так и скорбь связаны с подавленностью, в обоих случаях мотивация и надежда на что-то лучшее находятся на невысоком уровне. Но скорбь как предметное чувство имеет основание, которое находится вне ее самой[66]: что-то ценное ушло из нашей жизни, и эта потеря причиняет нам боль. Причины меланхоличного или печального настроения могут быть разными, и на первый взгляд невозможно определить, какая их них главная. Известно, что на настроение может повлиять погода, что иногда помогает светотерапия, в других случаях помогают медикаменты или иные психологические методы или физиологические манипуляции. Другими словами, у печали есть причины, и эти причины можно изменять и направлять.

Совсем по-другому обстоит дело со скорбью. У нее есть не только причины, но и прежде всего основания. По своей сути скорбь – это больше, чем чувство, это прежде всего выражение тоски и воспоминаний о чем-то или ком-то, что или кого мы любили и потеряли[67].

Любовь, предшествующая скорби, – это предметное чувство. Любовь подразумевает наличие объекта, который воспринимают и ценят в его уникальности и неповторимости[68]. Скорбящий – это любящий, и поэтому с ним не установить контакта, если утешение не направлено на объект. Любая «манипуляция» или терапия, которая будет действенна в случае печали, потерпит неудачу в случае со скорбью, так как не может отменить того, что уже произошло, – того, о чем человек скорбит и по чему тоскует, не вернуть.

Будучи предметным чувством, скорбь является привилегией человека. Человек имеет право пройти через скорбь без «терапевтической интервенции» или других благонамеренных вмешательств («работа скорби»). Можно пожелать скорбящему готовности окружающих предоставить ему время для скорби без довлеющих ожиданий, а также уверенности в том, что его скорбь несет в себе любовь, ведь только тот, кто познал счастье любви, может познать несчастье ее ухода. Скорбь – это не психологический, а духовный феномен и как таковой не может быть предметом психологических манипуляций.

Но бывают и исключения. Одно из них мы рассмотрим, потому что оно показывает разницу между предметными чувствами и чувствами-состояниями. Есть тяжелые случаи, когда скорбь полностью овладевает человеком и становится настолько невыносимой, что страдающий обращается к психологу или психотерапевту. Но как помочь, если скорбь больше, чем чувство? Если она говорит о том, что утраченную ценность никто не вернет обратно? Практика показывает, что, как правило, со скорбящими можно контактировать, только если говорить о предмете их любви, и только это может стать их спасением, если существует угроза, что в своей скорби они совсем отстранятся от жизни. Вот пример из практики Виктора Франкла, который он часто приводил на лекциях:

Ко мне обратился один пожилой практикующий врач. Год назад умерла его обожаемая жена, и он не мог справиться с потерей. Я спросил глубоко подавленного пациента, думал ли он о том, что было бы, если бы он сам умер раньше жены. «Это было бы ужасно, – ответил он, – моя жена была бы в отчаянии». Тут мне нужно было всего лишь обратить на это его внимание: «Видите, вы уберегли от этого свою жену, но ценой того, что это вы скорбите по ней». В тот момент его страдание обрело смысл: смысл жертвы. В судьбе совсем ничего нельзя было изменить, но установка поменялась.[69]