Преподобный Амвросий Оптинский

В этот момент из церкви неслось пение: “Хвалите имя Господне! Хвалите, раби, Господа”. Глубоко растроганная всем виденным мною, я молилась, прося великой милости от Бога — быть принятой великим старцем. Прошло несколько минут, опять отворилась келья. Сам батюшка показался в ней и назвал меня по имени... Я вздрогнула от радости и, творя крестное знамение, вошла вслед за ним в его небольшую, полуосвещенную заходящим солнцем келью. Батюшка сидел в кресле. Я упала перед ним на колени и, получив его святое благословение, наклонилась к его ножкам и припала к ним со слезами радости. “Ну что же ты скажешь хорошенького-то?” — называя меня по имени, спросил батюшка. “Батюшка мой! Помолитесь обо мне, — говорила я. — Я имела болезнь в груди, вследствие которой мне два раза делали операцию: резали здесь и здесь. А доктор говорит, что в августе я должна опять ждать повторения этой болезни. (Говорю об этом, а у самой и страха никакого нет на душе; радостно только глядеть на батюшку.) Помолитесь за меня, отец мой, чтобы Господь исцелил мое тело и мою душу”. Пока я говорила, батюшка глядел на меня своим прозорливым взглядом. “А какие у тебя есть еще грехи-то?” — спросил совсем неожиданно для меня батюшка. Не приготовившись совсем, я едва нашлась сказать, что суетная я, батюшка, тщеславная, нерадивая о своем спасении и... и недавно очень злилась, не за себя, впрочем. — “Ты недавно злилась? А прежде-то зачем? А?” Я смутилась от неожиданности и едва проговорила: “Когда, батюшка?” — “А от чего началась твоя болезнь-то?” О, батюшка!... С быстротою молнии мне вспомнилось мое тогдашнее душевное состояние, тогда я чувствовала себя глубоко оскорбленною. Это было большое горе на моей душе... “Ведь сама была отчасти виновата тогда?” — говорил он, а тон его голоса кроткий, милостивый. Да, батюшка! — После я сознала, что была не совсем права. “А если и невинно-то потерпеть, — разве нельзя было? Господь терпел... Зачем было быть мстительной?” — “Но я не желала мстить, батюшка (много времени спустя я, часто размышляя об этих словах, вразумилась, что он не ошибался), — недоумевая, говорила я, пробегая мысленно прошлое и те обстоятельства моей сердечной жизни, на которые так прозорливо указывал старец, — мне только было очень горько, я глубоко на душе хоронила это горе”. — “То-то вот хоронила! Ну, теперь смотри же, никогда не злись. А теперь не бойся: ничего тебе больше не будет; ничего не будет! Поезжай отсюда в Калугу; там побывай у Креста Животворящего, на Калуженке (явленная чудотворная икона), и у Николая Чудотворца в старом архиерейском доме (иначе — старый теплый собор), возьми святой воды и масла из лампадки; воду пей натощак, а маслом мажься, Господь тебя благословит!” Благословив и отпустив меня, батюшка воротил меня опять и дал мне просфору.

Невозможно описать и выразить словами того, что чувствовалось тогда на душе. Это был и благоговейный трепет перед праведником, проникнувшим своей прозорливостью в мою грешную и настрадавшуюся душу и читавшим, так сказать, мои сокровеннейшие думы и чувства, доселе известные одному Богу, и это была какая-то неземная, восторженная радость от общения, веяния этого мира духовного... Нет! Словами, повторяю, не выскажешь, что за чудный, торжественный праздник был тогда на душе, — точно Светлое Христово Воскресение. И не потому это было, что опасность страшной болезни и операции, еще более ужаснейшей, была устранена словами батюшки. Я говорила-то о них, потому что сочувствующие мне из монахинь настоятельно посоветовали сказать об этом отцу Амвросию — благо это так удобно — и просить его святых молитв. Такое же точно настроение было у всех, имевших счастье быть принятыми батюшкой.

Когда, поздно вечером, собрались мы в монастырской гостинице, в коридоре столпились в кружок люди, съехавшиеся из разных и дальних сторон, незнакомые, чужие доселе друг другу, а здесь перезнакомившиеся и откровенно, по-братски делившиеся своими впечатлениями и своей радостью по поводу сказанного батюшкой утешения, вразумления или мудрого совета. Здесь же находилась и та плакавшая женщина и сидела уже совершенно спокойно. Я опять подошла и заговорила с нею: — “Вы, вероятно, лишились недавно кого-нибудь из близких своих, что так расстроены были у батюшки?” — “Ах нет, не то совсем. Если бы я схоронила кого, то, конечно, нашла бы сочувствие в людях, а теперь... теперь меня только презирать бы стали”. — “Бедная! Но батюшка ведь все-таки успокоил вас, утешил?” — “О да, конечно, точно отец родной! У меня точно камень тяжелый с души свалился. Я уже собиралась что-нибудь с собою сделать... И если бы не он, то я не знаю, что бы со мною было даже сегодня”. Дальше она сказала о себе, что и происходит-то она из такого племени, которое все презирают, т.е. еврейка. “Но как же это вы пришли к батюшке-то? — удивилась я. — Может быть, хотите принять христианство?” Она ответила на это что-то уклончивое.