Преподобный Амвросий Оптинский

«Действительно, — по замечанию г-жи N, — для старца началась теперь жизнь невозможно трудная. Ни днем ни ночью он не имел покоя — и по неудобству помещения (которое до самой его кончины все только устраивалось и подготовлялось), и от множества дел и окружавшего его народа. Отчего у него уже к осени (1890 года) опухли ножки. Я это заметила и высказала при свидании батюшке отцу Иосифу. На что он мне ответил: “Этого и нужно было ожидать; батюшка переменил свой образ жизни, — в скиту он большей частью принимал посетителей лежа, а там он принимает всегда почти сидя или стоя”». Дела обременяли старца собственно шамординские, потому что устройство громадной женской общины было в самом разгаре, а все попечение об этом принято было старцем на себя. В теплую летнюю погоду он сам неутомимо являлся для личного осмотра на все производившиеся постройки и видимо торопился, не щадя своего слабого здоровья. Кроме того, он сам же должен был изыскивать и средства как для всех производившихся построек, так и вообще для содержания обители, вместе с дачей Руднево, где также шли непрерывно работы. А денег, как замечено выше, у старца не было, и потому он перебивался, так сказать, кое-как. Тратил деньги большей частью заемные, утверждаясь на преданности некоторых близких к нему духовных детей, дававших ему обещания к пожертвованиям, иногда посмертным, а иногда повергавших к его ногам последнее, хотя небольшое, свое достояние. О многолюдстве же, столь обременительном для слабого старца, уже немало говорено было.

Близкая к старцу Амвросию упомянутая выше М. Е. С-на сообщает еще, какое он испытывал нравственное мучение. «Сильно скорбели оптинцы, — пишет она, — а каково было батюшке, одному Богу известно. Всем им он сочувствовал, всех жалел. Нелегко ему было утешать их и уговаривать покориться воле Божией. Тяжело и вспомнить эту осень (1890), особенно первое время. Почти каждый день кто-нибудь приезжал оттуда. Всем хотелось услышать от самого батюшки что-нибудь утешительное. Бывало, скажут, что приехал такой-то из Оптиной, батюшка уже не заставлял их долго ждать — с особенной любовью принимал и утешал. Но очень часто после таких посещений он делался чрезвычайно озабоченным и расстроенным. Принесешь, бывало, батюшке обед, — постоит в келье, так и унесешь назад, ни к чему и не дотронется».

Притом здоровье старца с течением времени стало ослабевать до последней крайности, а ропот на него посетителей увеличивался, так как в особенности теперь, при огромном стечении народа, многим из них приходилось очень долго ждать его приема. А старец и рад бы был удовлетворить всех, но силы совсем оставляли его. Часто в наступившую зиму, как передают шамординские сестры очевидицы, приходилось видеть его лежащим навзничь в полном изнеможении. Бледное истомленное лицо его выражало страдание; голос совершенно покидал его, и глаза были закрыты. При виде всего этого сердце сжималось от жалости. Сам батюшка нередко со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, — ропщут». И однако ж этот полуживой старец не только никогда не терял присутствия духа, но так же всегда был спокоен и весел, как и при самых благоприятных обстоятельствах, и своей веселостью и шутливыми рассказами умел разгонять в окружавших его самое мрачное уныние. В эту последнюю зиму пребывания его в Шамординской общине все сестры обители, от чрезмерной слабости старца и от других разных неприятностей, были однажды в мрачном настроении духа. Болезненный старец собрал последние свои силы и с веселым видом вышел в комнату, куда собрались и сестры. Сначала он кое-кому из них поодиночке говорил что-нибудь в утешение, от чего все лица мало-помалу прояснялись, а наконец вообще перед всеми так насмешил, что разогнал и последние остатки уныния. А еще однажды окружавшие старца сестры стали говорить ему со скорбью: «Какое нам счастье жить при вас и иметь вас, батюшка! А придет время — не станет вас с нами. Что мы тогда будем делать?» Батюшка усмехнулся, оглянул всех сидевших с такой любовью, с какой умел глядеть он один, и, покачав укоризненно головой, сказал им в утешение: «Уж если я тут с вами все возился, то там-то от вас уж, верно, не уйдешь».