Преподобный Максим Исповедник, его жизнь и творения

Указанные наблюдения находят себе подтверждение и с другой стороны — со стороны внешнего изложения мыслей у преп. Максима. Ничто так хорошо не характеризует человека, как его стиль. Здесь, как говорят, сказывается весь человек. Что видим у преп. Максима? В его стиле нет никаких риторских эффектов, нет поэтической красочности, образности, порывистости, но этой не будничная проза обыкновенного писателя. В речи преп. отца чувствуется какая-то неподражаемая повышенность тона, глубокая таинственность, придающая ей своеобразную красоту. Краткий и энергический асийский κωλον Григория Богослова [2129] не усвоен преп. отцом, равно как и изящный, округленный и стройный аттический период Василия Великого. Настоящее мастерство ему чуждо. Ему роднее напыщенное витийство Ареопагита (с которым он сходен и по лексическому, главным образом философскому, багажу), но опять-таки не в такой степени, как у этого «священнотаинника» и «богоявителя», зрителя «единовидной и боготворной» благости; нет у него ни такого разнообразия пышных и шумных фраз, ни такого обилия украшающих эпитетов, ни такого напряженно высокопарного риторизма, как у Ареопагита. Если бы страсть водила пером преп. Максима, то она сделала бы его заостренным, выражения резкими и язвительными. Но тихое мистическое чувство его не находит другого средства выражения, кроме тягучих, расплывчатых, хотя и парящих ввысь, предложений. Мысль преп. отца течет тихо. Но и при таком тихом и спокойном течении она, впрочем, нисколько не слабеет, а работает энергично, непрерывно, безостановочно. То и дело являются новые и новые потоки озарений, и изложение мыслей становится концентрическим: одна идея раскрывается все с новых и новых точек зрения, обнаруживая все новые и новые глубины. Глубокое содержание скрывается в кольцеобразных периодах, клубами окружающих главную мысль. Это круговращение мысли столь же постоянно у преп. Максима, как и отсутствие педантично-планомерного изложения. Оно происходит и в малом, и большом масштабах. Даже в небольшой фразе преп. Максим дает примеры такого круговращения: он не боится доводить до крайности напряжение своих выражений через повторение одного и того же слова (например, ἀλλ’ εὔχου δυνατῶς, ὡς δυνατὸς πρὸς τὸν δυνατὸν ἀφιέναι ἁμαρτίας). [2130] Он и вообще любит часто возвращаться к одной определенной излюбленной идее и не устает повторять ее, хотя всегда большей частью старается избежать при этом многословия.

Только мистику свойственно так внимательно изучать каждую деталь предмета, каждую мелочь, заниматься вещами, на первый взгляд, совершенно ничтожными, рыться в массе случайных фраз и выражений, доискиваться смысла и значения имен, особенно собственных, заниматься символикой чисел, анализом их внутренней природы и т. п., как мы видим это у преп. Максима. Все это для мистика имеет свой глубокий смысл, и в подобного рода исследованиях он в усердии не уступает любому ученому — филологу, математику, — хотя стоит на совершенно другой точке зрения, чем те. Только мистику так же свойственно так тщательно подбирать наиболее подходящие термины для выражения своих мыслей, как это наблюдаем у преп. Максима. Кажется, это не простая случайность, когда преп. Максим для выражения главных моментов в состоянии падшего человека употребляет термины ἡδονη, [2131] и ὀδύνη, [2132] когда говорит об ἑκούσια [2133] и ἀκούσια πάθη [2134] (или πειρασμοί), [2135] когда различает γένεσις [2136] и γέννησις. [2137] Он, очевидно, даже и в языке хочет выразить те глубокие сопоставления, которые имеются в его системе, и делает это, по-видимому, вполне сознательно. Во всяком случае, он сам придавал выражению своих мыслей не последнее значение, если говорит о Божественной помощи себе к тому, чтобы не только мыслить, но и говорить. [2138]

Вообще нужно заметить, что изложение преп. Максима вполне отражало в себе возвышенный характер его духа и глубину его созерцаний. «Как ум свой он умел утончать, отвлекая от всякого вещественного представления, чтобы без всякого препятствия достигнуть знания, превышающего разум, и подняться до наивысшего созерцания, так и речь свою он удалял от чувственных и грубых образов и поверхностных фраз, но уходил вглубь и „бездну призывал бездной“ (Пс. 41:8), т. е. бездной тончайших слов и мыслей». [2139]