Преступление и наказание, Часть 4

She had not even noticed the cruelty of his words. (The significance of his reproaches and his peculiar attitude to her shame she had, of course, not noticed either, and that, too, was clear to him.) But he saw how monstrously the thought of her disgraceful, shameful position was torturing her and had long tortured her.	Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор, она, конечно, тоже не заметила, и это было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении.
"What, what," he thought, "could hitherto have hindered her from putting an end to it?"	Что же, что же бы могло, думал он, по сих пор останавливать решимость ее покончить разом?
Only then he realised what those poor little orphan children and that pitiful half-crazy Katerina Ivanovna, knocking her head against the wall in her consumption, meant for Sonia.	И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и та жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием об стену головою.
But, nevertheless, it was clear to him again that with her character and the amount of education she had after all received, she could not in any case remain so.	Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться.
He was still confronted by the question, how could she have remained so long in that position without going out of her mind, since she could not bring herself to jump into the water?	Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была броситься в воду?
Of course he knew that Sonia's position was an exceptional case, though unhappily not unique and not infrequent, indeed; but that very exceptionalness, her tinge of education, her previous life might, one would have thought, have killed her at the first step on that revolting path.	Конечно, он понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге на отвратительной дороге этой.
What held her up--surely not depravity?	Что же поддерживало ее? Не разврат же?
All that infamy had obviously only touched her mechanically, not one drop of real depravity had penetrated to her heart; he saw that.	Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву...
He saw through her as she stood before him.... "There are three ways before her," he thought, "the canal, the madhouse, or... at last to sink into depravity which obscures the mind and turns the heart to stone."	"Ей три дороги, - думал он: - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце".
The last idea was the most revolting, but he was a sceptic, he was young, abstract, and therefore cruel, and so he could not help believing that the last end was the most likely.	Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.
"But can that be true?" he cried to himself. "Can that creature who has still preserved the purity of her spirit be consciously drawn at last into that sink of filth and iniquity?	"Но неужели ж это правда, - воскликнул он про себя, - неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму?